Короче, стою, прислонившись к дверному косяку, от которого меня никто не думает отклеивать, голову прислонил и безмолвно любуюсь ими – моим семейством и ей, Оксанкой, моей женой.
Она в своих офисных шмотках, не успела переодеться. Накрашенное «по-офисному» лицо устало, губы поджаты, а в глазах приглушенный, матовый свет уверенности, что если кто-то сейчас накосячил, то не она.
Первой меня замечает малая, колет пальчик, ойкает и с криком:
- Папа, папа! Мама, мы дошили. Потом дошьем, – ставит в известность Оксанку и несется ко мне.
Доча. Принцулька моя. Роста она низенького, но такая бойкая и смешная – любого построит. Еще даст нам всем жару.
- Привет всем, - говорю, целуя дочку.
А сам поверх дочки зырю на остальных двоих. Она мокро чмокает своими губками мое лицо, оглядываясь, как бы приглашает Оксанку присоединиться, но та сидит, даже не шелохнувшись, сдержанно, кисло улыбается. Если это улыбка вообще. Сын поднимается с места и, подойдя, подает мне руку:
- Привет, па.
- Здоров, - жму его ладошку, тиская дочку, прикладываю к себе краем плеча, ерошу волосы. Постричь бы его. По видеозвонкам не видно было, как волосы отросли.
Вспоминаю все это, глядя сейчас на него вблизи, взъерошенного, на фоне срывающихся снежинок – кошмар, куда она смотрит. Пацан ходит чучелом. Еще привыкнет – патлы отрастит себе. Ежусь от представления, что сын будет ходить похожим на бабу – вон, Тоха-брат, дядька его, пожизненно всякими восками для волос страдал. Детей заимел – успокоился. Не до восков теперь. Так, нет, заметано.
- Па, да я верну ему, - тянет он, полагая, что я молча гружусь, потому что из-за Фортнайта переживаю. – Э-э, а куда мы едем? Па, не-е-ет!
- Разговорчики. Скоро мама косы будет заплетать, как сестре.
- Скажи им, чтоб челку не обгрызали.
- Скажу. Сам скажи.
- Не, ты скажи!
Запинываю его в нашу парикмахерскую – он там редкий гость, чаще я на нем упражняюсь. Наверно, это заметно и его «берут» вне очереди. Спрашивают, как он хочет – большой же уже, надо спросить. Он что-то бубнит – кажется, его понимают. Сейчас увидим. Трус еще тот, когда дело доходит до правокачания – только дома может горло драть. Совсем, как мама его.
Ash - Mosaique
Глава 3. И розгу взял...
Yanni - Voayge
Когда вчера они обступили меня, Оксанке тоже пришлось подняться с дивана. Люблю, когда она встречает меня. Все забыть готов. Все-все. Люблю эти распахнутые глаза, удивленные немного. Тихую, смиренную радость в них, в ней. Люблю, как она смотрит на меня снизу - вверх, хоть не такой я и высокий. Протягивает руки, обнимает. Дает себя обнять, поцеловать. Зарывается носом у меня в шее, а я зарываюсь своим в ее волосах. Мы зарываемся друг в друге, показываем детям, как надо. Не комплексуем даже, если чтоб насчет языков – она же первая не комплексует, а мне с какого комплексовать?
Люблю. Вот люблю – и почему сейчас она не делает так? Она дает себя обнять, а у меня дрожь возбуждения пробегает по кончикам пальцев, по щеке, в которую меня – чмокают, не более. И другая дрожь тоже пробегает где-то, не такая дрожь, злая дрожь.
Я встряхиваюсь еле заметно, прогоняю ту, злую дрожь и говорю ей спокойно:
- Привет, Оксан.
- Привет, Андрей.
«Андрей». Поня-а-атно. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Она вдобавок сопровождает свои слова легким деловым кивком. А на меня, взрослого мужика, отца и мужа, главы, едрена медь, семьи, хозяина этого дома – только привыкать к нему начал - спеца и начотдела-доктора-юр вдруг ни с того ни с сего нападает дергающаяся, сопливая паника. Будто я – бомж, которого вот-вот выставят на воздух. А там, на воздухе, холодно, твою мать.
Наверно, есть такая тема у мужиков. Дом и дети – оно как бы за женщиной больше, а ему в случае чего и ткнуться некуда. Вот и обуревает необоснованный страх.