Вступление в партию, которой не было, но процедура была одинаковая, велась без документов или заявлений. Движение сознательно не организовывало политическую партию, играя в народную волю, не требовавшую лишней бюрократической структуры. В остальном же не было никакой разницы.
Аврора на камеру произнесла заявление о вступлении в движение, почему-то они видели ее биометрику в своей системе, но спрашивать об этом Аврора не стала. Сдать биометрику ее обязали на работе, во многом это облегчило жизнь, но ощущение того, что на тебя надели новый ошейник на коротком поводке, наступало каждый раз, когда приходилось вот так на камеру делать заявления или подтверждать данные.
— Ирина Матвеевна ждет вас, — голова улыбалась, а кисти доверительно держали ее за руки. — Поверьте, вам выпала огромная честь. Ирина Матвеевна наблюдала за нашим разговором, но она не со всяким новым членом хочет встретиться лично. Поздравляю, поздравляю от чистого сердца!
Глова даже всплакнула, Аврора обняла его по-товарищески, вот где пригодились воспоминания о старых пропагандистских фильмах прошлого века. Они крепко пожали руки, она заглянула ему в глаза, не увидев там ни намека на желание, голова была сплошной агитмашиной, без чувств и иных желаний, кроме интересов движения. «Выпотрошили робота», — с улыбкой подумала Аврора.
Лидер располагался на верхнем этаже, наверное, это был раньше чердак. Туда вел узкий потайной лифт, других выходов видно не было, пентхаус был изолирован, как и положено небожителям. Аврору поразила стеклянная крыша. Ее не было видно с улицы, пленка защищала прекрасно, и казалось, что осталась старая черепичная крыша. И сейчас, сопоставляя увиденное, Аврора поняла, что распознать оптическую иллюзию можно, но для этого надо знать, что это иллюзия.
— Садитесь где хотите, — лидер движения оказалась ниже, чем думала Аврора. Она указала на простой серый диван, чистый и не тронутый, будто бы только-только из салона. Аврора села, сидеть здесь больше было негде, кроме «президентского» кресла у массивного деревянного стола из мореного дуба, настолько старого и весомого, что ему определенно было место в музее.
— Это стол еще первых хозяев. Тогда в этом доме были настоящие хозяева.
Женщина стояла у витражного окна и смотрела на улицу, ни разу не обернувшись к ней. Голос был низкий, пожалуй, скорее мужской. Усиленный аппаратурой, разносясь по площади или стадиону, он проникал в самое нутро, сворачивая кишки, заполняя собой каждого. Аврора видела это на записях маршей движения, но запись не могла передать всей мощи. И даже без аппаратуры голос вторгся в нее, настойчиво, безжалостно, как во время ее первого секса на вписке второкурсников, куда завели и зеленых первокурсниц. Тогда Аврора поклялась, что больше не даст никому себя изнасиловать, и сопротивлялась этому голосу, давно затихшему, как могла. На мгновение ей показалось, что голос имеет реальные прозрачные очертания, напоминая сгусток гадкого дыма, но это наваждение моментально улетучилось, как и сгусток. Цветок горел, обжигая солнечное сплетение, и Авроре показалось, что эта женщина смотрит прямо на него, хотя она и стояла к ней спиной.
— Сегодня прекрасный солнечный день, слишком теплый для осени, — сказала женщина и повернулась.
Аврора не успела ответить. Пентхаус стал темным, будто бы кто-то налил в него чернил. Она видела сквозь стеклянную крышу яркое солнце, беспомощное и жалкое, не способное пробиться сквозь эту полутьму. Проходило тепло от солнечных лучей, как ни старался этот темный липкий туман отразить его. Аврора провела по лицу, ладонь стала мокрой, может это она вспотела. Стал бить озноб, а женщина стояла неподвижно, не мигая, смотря на нее. Аврора смотрела ей прямо в глаза, повинуясь неведомой силе, чувствуя, как она подавляет ее волю, пробирается в голову.
Секунда или меньше, вспышка черного света, и женщина повалила ее на диван, прижав сильными руками, смотря прямо в глаза. Аврора никогда еще не чувствовала себя такой беспомощной, с трудом сопротивляясь, не давая ей вторгнуться в нее. А что-то лезло в Аврору, невидимое и большое — через уши, глаза и рот, жгло промежность, пока она не ощутила это внутри себя, сначала в животе, потом у самого сердца. Это что-то примеряло ее, как меряет девушка платье, придирчиво расправляя, подбирая или растягивая. Цветок горел, ей было очень больно, словно кто-то ткнул ее раскаленным прутом, но в этой боли она видела свое спасение. Боль не давала вторгшемуся существу овладеть ею полностью. Она не может его выдавить, как не может выдавить из себя кукла вату, которой ее набили на фабрике, но она оставалась собой и видела… она все увидела в лице женщины, такой же куклы, как и она, оболочки, футляре для иного существа, поселившегося теперь в ней.