Если Бармен не поможет, я не стану скрываться. Я сама приду к Пилату и буду молить его о быстрой смерти.
Бармен был мне, как отец, которого я никогда не знала. Я чувствовала внутри него какое-то необъяснимое тепло.
Бармен улыбался мне. В его улыбке не было фальши. Он улыбался мне и никогда не осуждал мои поступки.
Его ладонь была большой и грубой. Но когда он прикасался к моему плечу или волосам, становилось как-то по-особенному хорошо.
Я хотела бы остаться с ним навсегда. В том баре. Или, где угодно. Я хотела бы стать его семьей. Но Босс запретил мне ездить в «Райские кущи». Босс что-то заподозрил. И запер меня дома. Выпуская оттуда только для встреч с клиентами.
Тогда я звонила Бармену. Как только появлялась возможность. И мы говорили. Обо всем. Обо всем, на что хватало того короткого промежутка времени, который был нам отведён.
Наши отношения оказались под запретом. Как и все хорошее в моей жизни. Нет, мы не были любовниками. Да, мы любили друг друга. Любовь отца и дочери. Оказавшаяся под запретом.
Дождь не прекращался. Я прорывалась сквозь ночь. И каждый шаг давался все труднее.
Воинственный город. Не терпящий слабых. Сегодня он уничтожит меня. Сил бороться больше не осталось.
Вдалеке, из-за угла какого-то большого кирпичного здания, показалась неоновая вывеска. Я разглядела эту вывеску сквозь пелену дождя, страха и слез.
«Райские кущи». Я добралась.
*****
Я хорошо знал агентство, адрес которого мне оставили в конверте вместе с фотографией моего нового объекта. По имени Вика.
Это был не просто публичный дом — полноценный криминальный синдикат. Своего рода кадровое агентство, подбирающее и готовящее специалистов для работы в самых разных отраслях. Наиболее ходовым товаром, конечно, были молодые девушки — потенциальные проститутки. Хотя и смазливые парни тоже привлекались для подобной деятельности. Среди богатеев всегда было много пидоров.
Криминальный конвейер работал без сбоев и довольно хорошо себя зарекомендовал. Они стали отправлять людей даже заграницу.
Я был там. Не заграницей, в организации. Я был их активом.
Больше десяти лет я просидел у них на цепи, как сторожевой пес. Нет, не сторожевой. Я не был оружием сдерживания. Я был создан ими для нападения. Атаки. Они сделали из меня убийцу.
Они забрали нас из детдома, как только исполнилось восемнадцать. Нас так брезгливо осматривали, что создавалось впечатление, будто они выбирают мясо на рынке. Не людей. Мясо. Посвежее и посочнее.
Наверное, так и было на самом деле.
Просто-напросто туши. Без стремлений и собственного мнения. Мы, едва оперившиеся сироты, по сути, еще глупые дети, стали предметом торга. Обычным товаром, имевшим свою цену.
Конечно, мы знали, что будет именно так. Что на пороге совершеннолетия нас заберут из детдома «новые органы опеки». Мы видели, как забирали старших. Постепенно взрослея и избавляясь от детских грез, мы стали догадываться, куда.
Надо признать, я ждал этого дня. Я хотел поскорее свалить из замшелого детдома. Подальше от страдальческих лиц воспитательниц и, в особенности, подальше от маленьких блеклых глазок господина директора.
Я до сих пор помнил, как эта мразь запиралась в своём кабинете с нашими девочками. Мы знали, для чего. Все знали.
Каждый раз воспитательница брала одну из девочек за руку и вела к господину директору. На глазах девочки в тот момент были слезы. Она тихонько всхлипывала, но не сопротивлялась. Иначе будет хуже.
Слизняк… Он не насиловал этих девочек. Иначе не получил бы за них ни гроша.
Поэтому господин директор только пускал слюни.
От него воняло алкоголем. Он без конца бормотал. О том, как всех нас любит. Что мы все ему, как родные. Как тяжело ему с нами расставаться.
Девочки рассказывали, что несколько раз он вдруг начинал рыдать. Урод неуравновешенный.
Однажды я стащил со стола воспитательницы карандаш. Он был совсем не острый, а мне было совсем мало лет. Но я был уверен в том, что моих сил хватит, чтобы вогнать этот карандаш в глаз господину директору. Как можно глубже.
Я сбежал из класса для занятий. Пробрался в директорский кабинет. Господин директор как раз вернулся после очередного запоя, в который уходил каждый раз по случаю продажи новой партии воспитанников детдома.
Во мне вскипала ярость.
И я прыгнул. Очень высоко. Я закричал. Так громко, что зазвенело в ушах. Я нанес смертельный удар. Один удар тупым карандашом. Я хотел освободить всех нас. Мне было слишком мало лет. И я был слишком наивен.
Он успел выставить вперед ладонь. И я насквозь проткнул её карандашом. Кровь закапала на ковер. Теперь орал господин директор. От боли. Это был совсем не тот воинственный клич, который издал я во время атаки. Всего лишь жалкий писк.