Пересилив себя (мне часто приходилось перешагивать через себя (через свои чувства и желания) в процессе работы), я взяла в руку его крохотный член и начала ласкать его. Я чувствовала, как он крепнет в моих ладонях (хотя в размерах практически не изменился). Крепнет и…
«Что ты делаешь, черт возьми?!»
Пилат заорал так неожиданно, что я вздрогнула и отпрянула назад. Пилат схватил меня за горло и зашипел, тяжело дыша:
«Думаешь, ты самая умная сука на свете? Решила просто мне подрочить! С этим я и сам прекрасно справляюсь. Не пришлось бы выкидывать кучу денег на долбанную шлюху и отель!» — Он готов был задушить меня. Просто взять и задушить. — «Ты очень сильно расстроила меня… Возьми его в рот!» — Пилат указал на свой стручок. — «И загладь свою вину».
Я сделала, как он велел. Взяла в рот его приборчик. И постаралась больше не выводить сенатора из себя.
Кажется, на этот раз я все делала правильно. Пилат не психовал и не хватал меня за горло. Он молчал, лишь изредка кряхтя и дыша очень часто.
Спустя некоторое время Пилат опять заговорил:
«А знаешь, я ведь узнал тебя. Когда увидел на экране твое лицо, оно показалось мне знакомым», — говорил Пилат, продолжая учащенно дышать. Я не переставала ублажать его и, волей-неволей, слушала пространные речи сенатора. — «А потом я вспомнил. Вспомнил это лицо.
Точнее сказать, не совсем это. Другое. Я вспомнил одну проститутку. Давненько это было… Но она запомнилась мне на всю жизнь».
Он говорил, а я никак не могла понять, к чему он ведёт. С другой стороны, я и не придавала словам Пилата особого значения. Возможно, на него так действовало сексуальное возбуждение. Или алкоголь, который он употреблял в громадных объемах. Я просто ублажала сенатора, стараясь не думать ни о чем… Стараясь забыть о том, кто я такая.
«Дочь оказалась, как две капли, похожа на свою мать», — прокряхтел Пилат и рассмеялся. — «Я хорошо помню её. Твою мамочку. А ты, наверняка, уже забыла».
Почему Пилат заговорил о моей маме? И что это могло значить?
Пилат продолжил:
«Да, я знал твою мамочку. Она была довольно неплохой шлюхой… Все при ней: милая мордашка, сексуальная фигура… Правда был у нее один очень серьезный изъян — слишком своенравная. Стерва с обостренным чувством справедливости. Что может быть хуже умной свободолюбивой шлюхи?»
Господи, зачем он это говорил? Его слова не могли быть правдой! Он лгал!
Моя мама никогда не была проституткой. Не могла ей быть. Это ложь. Это ложь. Ложь! Моя мама… Мамочка… Она не могла быть такой же, как я. Такой, как её непутевая дочь. Она была лучше. Она была храброй. И очень сильной.
Я скучаю… Мама, я так скучаю по тебе…
Пилат лгал. Я знаю, мама. Я ни на секунду не поверила ему. Я думала о тебе, мама. Единственный светлый лучик в темном царстве моей жизни — мысли о матери. Фантазии и мечты.
Я не могла позволить Пилату осквернить образ той святой женщины, который я создала в своей голове. Моя сказочная принцесса… героиня, жертвующая собой ради спасения других… самая красивая и самая добрая… моя надежда… мой Ангел-хранитель. Она просто не могла быть проституткой. Это невозможно. Зачем Пилат говорил все эти ужасные вещи? Зачем…
«В своем деле она толк знала», — произнес сенатор, погружаясь в воспоминания. — «Такого отличного минета мне никто больше не делал. Но слишком уж часто сучка лезла туда, куда не следовало. Пришлось её утихомирить», — Пилат улыбнулся и виновато повел руками. — «Я-то всего лишь хотел вбить немного здравомыслия в её голову. Но мои парни слегка перестарались. Не смогли вовремя остановиться.
Пойми, твоя мать сама виновата в случившемся. Не надо было строить из себя… того, кого она пыталась строить…»
Нет, Пилат не оправдывался. Даже не пытался этого делать. Он, словно, насмехался надо мной.
«Вела бы себя тихо, как все остальные шлюхи, как ты», — он указал на меня пальцем, — «все было бы в порядке, все были бы живы и, возможно, здоровы».
Пилат убил мою маму. Он не лгал. Каждое сказанное им слово было правдой. Он ни капли не раскаивался в содеянном. Его не мучила совесть. Ему было смешно. Ему было просто смешно!
Убийца! Пилат лишил меня матери. Кем бы она ни была на самом деле, и чем бы ни зарабатывала себе на жизнь.
В это мгновение меня захлестнула ярость. Злоба, какой я никогда раньше не испытывала. Все сразу.
Я провалилась в беспамятство. Я осталась наедине со своей яростью. Один на один со своим горем. Мое лицо заливали слезы. Им не было конца. И это единственное, что в тот момент связывало меня с миром людей — вкус соли на губах и сплетающийся с ним отвратительный привкус меди. Такой вкус чувствуешь, когда кладёшь в рот оцарапанный палец.