Так он без устали твердил весь вечер и все последующие дни, а она улыбалась и кивала, будто слушала забавную выдумку, и ясно было, что она ничуть не верит возможности путешествия.
По совету доктора Нильс, однако, делал приготовления, а она предоставила ему полную волю, но даже когда он уже назначил день отъезда, уверенно ждала, что случится то, что спутает все планы. И только увидев своего младшего брата, вызвавшегося приглядеть за именьем в ее отсутствие, она вдруг забеспокоилась, заторопилась, начала тревожиться, как бы что не помешало им в последнюю минуту.
И вот они уехали.
В первый день она все металась, ее мучили последние остатки страха, и лишь когда благополучно настал вечер, она поняла, что и вправду находится на пути к тому, о чем так долго мечтала. На нее нашла радость, возбуждение почти горячечное, и в каждом слове ее было затаенное ожидание, и ни о чем другом она и думать не могла.
Все, все сбылось, но увиденное не переполняло ее тем восторгом, какого она ожидала. Совсем другое было все в мечтах, и она сама оказалась совсем другая. В стихах и снах все рисовалось крупными, обобщенными штрихами, как по ту сторону озера, в дальней дымке предчувствия, прикрывавшей беспокойную толпу частностей, и даль сияла тишиною праздника, и красота была так явна, понятна, так доступна чувствам; теперь же, когда каждая черточка кричала о себе на все лады, и красота рассеивалась, как свет в призме, уже нельзя было перенести ее на другой берег. И фру Люне с глубокой тоской признавалась в душе, что чувствует себя нищенкой среди богатства, которым не умеет распорядиться.
Она жадно рвалась к новым местам, надеясь найти хоть одно знакомое по миру мечтаний, но этот мир с каждым новым ее шагом приглушал свой волшебный блеск и представал разочарованному взору в скучном освещении простой луны, простого солнца. Все поиски ее остались безуспешны, год тем временем был на исходе, и они поспешили в Кларан, где доктор советовал им провести зиму, куда слабый луч надежды манил усталую душу, пленницу мечты, — Кларан, край Руссо, блаженный край Юлии!
Там они и остались; но напрасно оберегала ее мягкая зима; недуг делал свое, и весна, победно пронеся по лесам благовестие распускающихся почек, оставила ее гибнущей посреди буйства обновления, и силы весенние, взывавшие к больной всеми лучами, всем воздухом, землею, водою, не сделали ее сильней, не пьянили кровь здоровьем, живительной радостью, нет, она таяла, увядала; ибо последняя мечта ее, окрепшая в тиши родного поместья, мечта о новой заре не исполнялась в большом мире чудес. Краски зари линяли, блекли по мере приближения к ним, не рождая рассвета, и она знала, что только для нее они блекнут, — ведь она тосковала пи краскам, какие жизни не даны, по красоте, какая на земле не родится. Жажда не утолялась, все больше ее мучила, жгла ей сердце.
А вокруг весна справляла пир, звонила в белые колокола подснежников, поднимала тонкие чаши купав. Сотни горных потоков опрометью неслись в долину объявить о весне, но повсюду опаздывали с вестью, всюду по зеленым берегам встречали их первоцвет весь в желтом, фиалки в голубом и кивали: да знаем мы, знаем, еще раньше вас заметили! Ивы вздымали желтые вымпелы, кудрявые папоротники, бархатные мхи гирляндами увивали голые стены виноградников, а понизу коричневой, зеленой, пурпурной бахромою пушилась яснотка. Мурава широко расстелила зеленый плащ, и на нем, нарядные, толпились цветы — звездные гиацинты, ветреницы анемоны, одуванчики и еще разные, разные цветы. А над ним царством парили, на столетних вишневых стволах, сияющие цветочные острова, и свет пенился, ударяясь о белые берега, а бабочки пятнали их красным и синим, принося вести снизу, с цветочного материка.
Каждый новый день нес новые цветы, вышивал ими по зеленой канве садов, метил ветви деревьев: исполинскими фиалками — иавловнии, а магнолии — огромными красно–крапчатыми тюльпанами. Цветы теснились вдоль тропок голубой и белой толпой, запрудили луга желтыми ордами, но нигде не было такого их разгула, как в теплых ложбинах среди гор, где под сверкающей зеленью лиственниц справляли белый пир нарциссы, наполняя воздух пьяным, глушащим запахом.
И посреди всей этой красоты сидела она, с несчастной жаждой красоты в сердце. Лишь в редкие вечерние часы, когда солнце катилось за лениво–пологие склоны Савойев и горы по ту сторону озера, пропитавшись лучами, сверкали, как бурое матовое стекло, — лишь и такие часы, случалось, ее убеждала природа. Когда дальние горы Юра кутались в желтые шали туманов, а в озере, красном, как медное зеркало, тонули золотые закатные стрелы и все сливалось в одно горящее марево — ее порой отпускала тоска, и душе открывались те милые пределы, которых она искала.