К листовке медленно подходил полицай. Вот наклонился. Прочёл. Лицо исказила злоба. Сорвав листовку, он сунул её в карман и зашагал прочь. «В гестапо понёс», — догадалась девочка и бросилась бежать домой…
Нину мучили сомнения — сказать Зойке о листовке или нет. Мысленно она уже несколько раз рассказывав подруге о том, что произошло ночью. Нина представляла себе, как ойкнет и всполошится Зойка, как округлятся от удивления её глаза и как она, перебивая на каждом слове, начнёт фантазировать, что же произошло потом. Зойка всегда очень хорошо слушала и не столько слушала, сколько переживала за всё, словно это произошло с ней самой.
Подруга умела хранить тайну. Это Нину не беспокоило. Она предвидела другое. Зойка непременно спросит: «А что дальше?» И Нина не была готова к ответу.
«В самом деле, что дальше? Сколько человек успело прочесть ту листовку? Трое? Пятеро? Пусть даже десять, Всё равно мало. Одна листовка это очень мало. Нужно больше, а значит, нужны и люди, которые бы их писали и расклеивали…»
«Если привлечь ребят… Но кого?» Она вспомнила свой класс, мальчишек и девчонок. Одни из них учились лучше, другие хуже. Одни больше занимались общественной работой, другие меньше. Но все были своими ребятами, и Нине казалось, что каждый из них сейчас поступил бы так же, как и она.
И всё-таки нужна была осторожность. К тому же многие эвакуировались из города, и среди оставшихся предстояло выбрать самых надёжных. Нина остановилась на четверых: Зое Санько, Танечке Залепихе, Лёше Иванкове и Пашке Колеснике по прозвищу Воробей.
Зимой темнеет быстро, поэтому собраться решили засветло, часа в четыре. К назначенному сроку почти все были в сборе, ждали лишь Пашку Колесника. Окно на всякий случай занавесили. Бабушка внесла керосиновую лампу и прикрутила фитиль…
— Что-то невесело у вас, — проговорила она, оглядывая притихших гостей.
Разговор не клеился. Нина просто не знала, как приступить к тому важному, ради чего собрала она у себя ребят…
Выручил Пашка. Он влетел в комнату не раздеваясь, еле стряхнув с валенок снег. Заговорил быстро и горячо, будто долго сдерживался.
— Это ужасно. Это просто ужасно. Ворвались в дом. Выволокли человека… Раздетого… На мороз… И давай его бить… Бить… — Пашкино лицо выражало такую отчаянную муку, словно все удары пришлись по его худенькому телу.
— Ты это про кого, Паш? — робко спросила Танечка.
Пашка замолчал, споткнувшись на слове, заморгал ресницами, сдёрнул с головы шапку и сел на стул.
— Соседа нашего, — глухо проговорил он. — Потом в машину и — увезли. А я стоял и смотрел и ни-че-го не мог сделать.
— Воробышек, ты ж маленький, — мягко проговорила Нина.
Пашка вдруг страшно рассердился.
— И ничего-то вы не понимаете. Если я маленький, так я что меньше вижу или меньше слышу? Я что меньше чувствую? Я… ненавижу этих гадов…
Пашкино возбуждение передалось ребятам. Все сходились на том, что нельзя сидеть сложа руки. Они должны что-то делать. Вот только что?
— Листовки, — сказала Нина. Сказала тихо, словно ненароком. Все повернулись к ней.
— Мы можем писать листовки, — увереннее и громче повторила она.
— О чём? — удивились ребята.
— Обо всём. О том, что слышим от взрослых. О том, что видим и чувствуем сами. Чтобы все в городе знали, что мы не сдались, не покорились гитлеровцам. Что мы очень верим в нашу победу, что…
— Ни-инка, — тихо проговорил, уставясь на неё Пашка, — а ведь ты молодец!..
По улице шли двое: плотный, коренастый, ничем не приметный с виду мужчина и юноша лет семнадцати. Со стороны посмотреть — старый мастер с учеником. Встретились случайно да и разговорились.
— Так ты говоришь, хорошо её знаешь? — в который раз спрашивал старший, искоса поглядывая на юношу.
— Хорошо, дядя Петро, — убеждённо отвечал тот.
— Что ж, там большой отряд?
— Ну, отряд не отряд, а человек шесть-восемь будет.
— А верховодит ими эта девочка, как её?..
— Нина, — подсказал юноша. — Нина Сагайдак,
— Так. А кто-нибудь о них ещё знает?
— Насколько мне известно, нет. Они держат всё в тайне.
Несколько шагов прошли молча.