- Не надо мне Есенина цитировать! Я его и так знаю. Ты лучше настоящих поэтов почитай - Борис Пастернак, Темичджан Мормыш-Ула...
- А имеет ли это нечто конец или не имеет?..
- Вавилов, ты наивен! Неужели ты думаешь, что можно провести точную границу между поэзией и прозой? Ну, допустим, "лучшие слова в лучшем порядке". А в прозе - не так?..
- Поэзия везде, где есть внешнее усилие стиля.
- Значит, вселенная бесконечна...
- Не надо мне Есенина цитировать! Ты еще скажи, что Высоцкий - поэт... "Шура, поезжайте в Киев..."
- Что значит - внешнее усилие? Внешнее усилие - это в туалете.
- Сноб всегда считает себя просвещенным.
- Мальчики, не ссорьтесь!.. - вступалась Нинка.
- Но ничто не может быть бесконечным... - Стасик был возбужден и светился иконостасом.
Я откровенно загрустил. Литературоведения мне и на семинарах хватало, а от философии, того гляди, и так в запой уйду. Я загасил окурок и пошел в туалет. Писсуар своим видом говорил о возмутительности происходящего. На двери кабинки кто-то вывел каллиграфическим почерком:
А в деревне Серево
есть большое дерево:
под ветвями - котяхи...
Все бы вам - "ха-ха, хи-хи..."
Поистине, неистощима творческая сила. И неисчерпаемы причины, ее порождающие... А вообще, стены общественных туалетов уже давно стали напоминать мне самиздатовскую литературу. Та же безмеркантильность и тот же порыв к чистому искусству. Правда, тематика пока еще хромает...
Возвращаясь, я осознал, насколько пьян. Еще два-три тоста - и иссякну. Не заходя в комнату, я вызвал Нинку:
- Пойдем к тебе, - предлагаю.
- Зачем?
- Потискаемся.
- А как же остальные?
- А зачем мне сподвижники?..
Проснулся я уже за полночь. Кряхтя, доковылял до стола и надолго присосался к бутылке с водой. Казалось, кто-то скрутил мои мозги колючей проволокой. Меня трясло.
Нинка тоже не обрадовалась пробуждению. Жестом попросила воды.
Я оделся и пошел умываться - нужно было смыть с ресниц запекшиеся слезы. Были слышно, что во многих комнатах гуляют. Пора начинать соображать насчет подлечиться.
Возвращаясь, я остановился около лифта. Внезапно накатила невидимая волна, и все тело покрылось испариной. Невыносимо тошнило. И тут я отчетливо понял, что начинается "белочка". Большой шар огненного цвета бесшумно лопнул возле глаз. Рядом двигалось что-то плавное с полотенцем на голове. "А вот сэгодня - точно жэнский дэнь", - сказало оно. Где-то зазвонил будильник. По лестнице вверх пробежала кошка. Мне почему-то подумалось, что она набожна. Затем с верхних этажей промаршировал строй трубочистов в мохнатых папахах из невинных барашков. Они пели какую-то бодрую песню на непонятном языке. Но смысл ее был ясен - за сложнейшими музыкальными интонациями проглядывалось хроническое неблагополучие.
Я сполз по стене на пол. Еще один огненный шар беззвучно разорвался перед носом. Что-то рановато "белочка" явилась, подумал я. Какие-то плоскогорья и вершины заслонили видимость. А потом все померкло...
Осознал я себя склоненным над эмалированной раковиной и умывающимся. Причем - в умывальной комнате другого этажа. Как я сюда добрался - выяснять не было сил. Меня стошнило бесцветной пеной. Снова окатило обильным потом. Я прильнул губами к крану и жадно пил. Вода по вкусу и запаху напоминала свинец.
"Белочка", делирий, - думал я. Сантехник, сделавший эти краны, уже умер давно. Все мы смертны. "Прискорбна есть душа моя до смерти". Тоска... Тоска багрянистая. В нечистом исподнем. Боже-Боже! взывает к Тебе душа пылающая, купинка неопалимая. Спаси меня от этого помрачения. От этих дней, сваливающихся на мою несчастную головушку. От этих коней бледных и акридов прожорливых. Забери меня, где живут лучшие ощущения, и я буду послушно сидеть на ковре, покуда не явится знамение...
Умывайся, Руслан Брюзжащий, умывайся. Маета мает, сказал Екклесиаст, все - маета. Почисть камзол и иди опохмеляться, покуда приступ не повторился. "Белочка" приходит с похмелья. Триллер... Откуда эти водоросли?.. Да всю голову - под струю. Не дай мозгам закипеть, водица студеная. Не дай уколупнуть меня горячке проклятой...
Холодная вода подействовала благоприятно - делирий отступил. Но я знал, что это ненадолго. Нужно немедля похмелиться. Иначе грохнусь где-нибудь между этажами и подохну насмерть.
Болело плечо. Видимо, мое тело, отягощенное гравитацией, уже успело где-то упасть. Блуждая по проходам и пролетам, я наконец добрался до Нинкиной комнаты. Но дверь оказалась закрытой и хозяйки не было. Не знаю, что меня так огорчило, но я сел прямо на пол возле двери и чуть не заплакал. Хотелось как-нибудь пожалеть себе, приободрить. Вспомнилась притча, недавно рассказанная мне знакомым журналистом:
Умер один человек, и стоит он в раю у реки Жизни. И ступает ему навстречу Господь. И приветствует почившего: "Блажен ты, ибо твое есть Царство Небесное!" - и лице сияет у любови олицетворенной. - "Благодарю Тебя, Господи!" - падает ниц человече, но Любовь подымает его, говоря: "Видишь ты следы на песке вдоль реки Жизни?" - "Вижу, Господи". - "Это твой жизненный путь". Смотрит человек на следы, чувствами переполняясь. "А видишь ли ты, - спрашивает Господь, - другие следы рядом?" - "Вижу". - "А это - Мои следы, ибо ты просил Меня в молитвах не оставлять тебя". И идут они вдоль реки, встрече своей радуясь. Но вдруг мрачнеет человек, и никнет голова его. "Что огорчило тебя?" - спрашивает Благословенный. "Вот, Господи, Ты говоришь, что не оставлял меня, пока я жил". - "Истинно так". "Но почему же, почему именно тогда, когда мне было особенно трудно на моем жизненном пути, именно в этот период вдоль реки я вижу только одни следы? Почему Ты оставлял меня в самые-самые трудные минуты?!." И улыбается ему в ответ Любовь: "Нет же, нет. В самые трудные твои минуты Я нес тебя на руках..."
Воспроизведенная в памяти притча придала настроения. Я поднялся и увидел пред собою двухметрового пьяного детину с арбузом под мышкой. Голову этого сухопарого субчика знаменовала несвежая повязка. Промеж бинтовых складок пробивались давно не мытые волосы.
- Страдаем? - спросил он.
- Весьма.
- Деньги - не проблема. У меня сборник стихов вышел.
- Руслан меня зовут.
- Иннокентий Валаамский, - манерно представился детина и протянул мне руку. Арбуз выскользнул из-под мышки и глухо раскололся об пол.
- Катастрофа, - сказал я невыразительно.
- Фиг с ним. Не люблю сладкого, - ответствовал Кеша.
Как я потом узнал, Кеша был личностью весьма яркой. Редко кому удавалось видеть его трезвым. Даже в Литинститут он поступал в повседневном для себя состоянии, за что и не был принят, несмотря на вполне приличные баллы. Не желая мириться с притеснениями подобного трезвеннического толка, Кеша устроил сидячую голодовку у памятника Пушкину, чем не на шутку всполошил сановное писательское начальство. Кешу таскали по милициям, устрашали и задабривали, но наконец приняли-таки в институт. С тех пор Кеша стал головной болью обоих ректоров, осчастливленных возможностью занимать этот пост в период его учебы. Сидоров строго-настрого запретил охране пускать Кешу в общагу. Однако никакая охрана не могла сторожить все чердаки и пожарные лестницы. Есин прямо в институтском скверике выговорил Кеше все, что он о нем думает. Студент молча выслушал критику, а затем так же молча ударил ректора дипломатом по голове. Все это - в присутствии множества свидетелей. И только благодаря удивительно либеральному духу Литинститута и незлобивости Сергея Николаича сей проступок не имел удручающих для поэта Валаамского последствий.
Зарабатывал Кеша продажей лотерейных билетов. Когда-то он даже был женат на дрессировщице слонов. Циркачка, привыкшая к повиновению неразумной живности (а беспечного Кешу она наотрез отказывалась воспринимать как нечто разумное), всячески дискредитировала поэта. Например, заставляла стирать свое нижнее белье. "А что я мог поделать? - оправдывался пред нами Кеша. Она слонов укрощает, а слоны - больши-и-ие..."
Жил Кеша где попало. То ютился по общагам, то у очередных собутыльников. Деньги у него водились редко, и он то и дело занимал их у знакомых. Надо отметить, что и отдавал их Кеша исправно, хотя кредиты могли затянуться на существенный срок.