В голове у нее беспрерывно вертится: Тоне, Пепче, Тинче, Мартин, Резика, Ленка, Иван… И как только она вспомнит кого, тут же видит перед собой. Лица у всех такие же печальные, как у Ивана, когда он уходил из дому. «Я больше не мог, мама». — «Знаю, что не мог». Всего на мгновение всплывает образ того, о ком она вспоминает, и его вытесняет другой. Тоне, Пепче, Тинче, Мартин, Резика, Ленка, Иван. Ей бы остановить одного из них, спросить: может, это я виновата в том, что случилось? Перед Иваном я, может, в чем-то и виновата, а перед остальными? Кто виноват в том, что случилось с Тоне? Остановила бы я его, спросила бы: скажи, Тоне! Бог весть, что бы он ей ответил; может, сказал бы: нет, не вы, мама, это Пепче виноват. Христос, если бы он такое сказал… Это было бы хуже, чем нож в сердце. Нет, не вы, мама, Пепче. Пепче, ты и вправду виноват в смерти Тоне? А зачем он подался к этим проклятым лесовикам? О боже, о боже, о боже… Тинче, ведь я же молилась за тебя, чтобы ты поправился, ой, как горячо я молилась. Я бы отдала свою жизнь за твое здоровье, но не помогло, не помогло. Не помогло, мама, потому что я Кнезов. А Кнезовым ни одна молитва не помогает. Мартин, я так тебя отговаривала, так просила тебя, а ты все цеплялся за эту чертову Плешивцу. Меня оттолкнул, ты помнишь? Первый раз в жизни ударил, а я, несмотря на это, молилась, чтобы с тобой не случилось ничего дурного, но не помогло, не помогло. Резика, за тебя я не молилась, ты сама за себя молилась, может быть, ты и за нас, наверно, ты и за нас молилась, но и твоя молитва тоже не дошла, — Кнезовым не помогает ни одна молитва. Ленка, я и за тебя не молилась, молилась, когда ты была маленькая, а теперь я не знала, что ты нуждаешься в моей молитве, не знала, что тебе плохо, не знала про то, что ты больна. Почему ты не написала мне, что больна? Иван, за тебя я молилась денно и нощно, я и теперь молюсь за тебя. Не за твое здоровье, я ведь не знала, что ты болен, об этом я только от Марты узнала, я молилась, чтобы господь снял с тебя бремя, которое ты возложил на себя, приняв Кнезово. «Я больше не мог, мама». — «Знаю, что не мог».
Вечером Мерлашка принесла ей лекарства и испугалась.
— Ой, мамаша! — воскликнула она. Положила руку на ее вспотевший лоб и смотрела озабоченным, встревоженным взглядом, как будто хотела позвать на помощь.
— Ну что? — спросила Кнезовка тихо, едва слышно.
— У вас температура, до сих пор высокая температура, вам надо сейчас же принять лекарства. Иван пришел совсем мокрый, так спешил. Доктор сказал, что вы обязательно должны принять это лекарство вечером, а ночью еще два раза. С чаем, сказал он.
— С чаем, так с чаем, — безропотно соглашается Кнезовка.
Раньше она всегда ворчала, принимая лекарство, а сейчас с готовностью принимает его и выпивает два глотка чая. Больше не может. Обессиленно задыхаясь, опускается на подушки. Лоб еще сильнее покрывает испарина.
Мерлашка остается посидеть возле ее постели. На ее лице угадывается потребность сказать что-то, не будничное, не для болтовни, а что-то важное, может, опять насчет священника. Но ведь она сказала, что с богом разберется сама, без священников, особенно без этого; Мерлашка должна знать, каким он был во время войны и как убили Тоне. Приходский священник мог бы рассказать ей, как умирал Тоне и был ли Пепче виноват в его страшной смерти, но он не захотел бы рассказать ей, даже если бы она насильно вытягивала из него слова. Разве такой священник может причащать ее перед смертью?
— Что сказал доктор? — снова спрашивает она Мерлашку. — Это долго продлится?
— Что?
— Эта моя болезнь… и все прочее…
— А разве есть прочее?
Кнезовка молчит. О том, что ее мучает, она не может разговаривать с Мерлашкой, да и с доктором не могла бы. Для такого нет ни докторов, ни лекарств. Для Кнезова греха. Но ведь это не грех, это что-то другое, она не знает что, лишь одно знает: Кнезовым ничего не помогает, даже молитва. Тоне, Пепче, Тинче, Мартин, Резика, а теперь вот и Иван. Разве она могла бы говорить о них с Мерлашкой? Она знай навязывает ей священника, того самого, который готов был утопить Тоне в ложке воды, если бы мог.