— И правда. Как же я сама до этого не додумалась. По Ивану бы звонили в Любляне. А из такой дали звона не услышать.
Молчит, обдумывает. Потом спрашивает:
— По ком же тогда звонят?
— Да не все ли равно по ком, — слышит она. И больше ничего. Голос тоже исчез, утонул.
По ком звонят? По ком же звонят, если Мерлашка не хочет ей сказать? — беспокойно спрашивает она себя. По ком-то звонят, по ком-то из нашей деревни, иначе бы звонили в приходе.
По ком звонят… По ком звонят… У нее такое странное чувство, будто вслед за этим голосом исчезают и ее мысли, а вместе с мыслями и она сама, так, как недавно Мерлашка. Но крохотная частица сознания еще тлеет в ней. Маленький, робкий, дрожащий огонек. Этот дрожащий огонек внезапно переносит ее в другое время. Неужели лето? Светлячки залетают в окно, эти маленькие искорки, за которыми она гонялась, когда была ребенком. Кто открыл окно? Не она же. Ведь она не может встать с постели, она больна. А окно широко распахнуто настежь, воры с повозкой легко могли бы проехать через него. Ей становится страшно, ведь она совсем одна, ее могут убить, и никто не услышит, если она позовет на помощь. Пока светлячки летит в окно, воров не будет, пытается успокоить себя она. Раньше они летали только над лугами, а теперь залетают прямо в комнату. Видно, потому, что я совсем одна. Пожалели меня, вот и прилетели, чтобы побыть со мной. Когда я их ловила, ни одного не убила. Раскрывала ладонь, смотрела на эту маленькую искорку, потом фукала на нее, и светлячок улетал. Животное чувствует, кто его любит, даже такое капельное, как светлячок. Смотри-ка, они совсем меня не боятся, летают вокруг моей головы, садятся на ладонь. «Слышите, как красиво звонят?» — «Конечно, слышу, уже давно слышу, но не знаю, по ком, Мерлашка не хотела мне сказать». — «По вас звонят, разве вы не знаете, что это по вас звонят?» — «По мне?» — удивляется она и немеет; и немеет в ней не только голос, но все, даже мысли. Минуту или две она такая, будто ее и нет вовсе.
Потом этот дрожащий огонек в ней становится крепче, словно в лампадку долили масла. Как это сказал доктор? Она просто заснет. Похоже, сейчас она и засыпает, как говорил доктор. И нет никого, кто вложил бы мне в руки свечу. Только эти светлячки. На́ тебе. Ведь и светлячков больше нет, я совсем одна. А кто велел звонить? Мерлашка? Ведь она же не знает, что я умерла. Утром она придет в комнату и удивится: на тебе. Просто заснула. Так, как сказал доктор. Потом позовет мужа, детей, а те отправятся за соседями. Все будет так, как было, когда умер Тинче и когда убило Мартина. Только не будет Кнезовых возле моего одра. Возле Тинче была я, был Мартин, была Ленка, на похороны Иван приехал. Возле Мартина были я и Иван, Ленка не могла приехать. Говорят, Америка очень далеко, за морем. И все-таки двое Кнезовых шли за гробом Мартина, чтобы ему не было скучно, когда его несли туда, туда, к святому Мартину. А я так одинока… Эх, дети, дети…
И тут она чувствует, что кто-то положил на ее лоб руку, мягкую холодную руку, словно на раскаленный, разгоряченный лоб легла холодная примочка. Мерлашка? У нее руки не такие мягкие. Сомкнутые веки чуть приоткрываются, узкие щели возникают между ними. Над ней склоняется женщина с нежным бледным лицом. Где и когда она видела это лицо? Оно кажется ей таким знакомым, словно оно было перед ней всю жизнь, только она не может вспомнить, когда видела его в последний раз. Наверно, с тех пор прошло уже много времени. И вдруг — словно блеск молнии — тело ее вздрагивает, волна умиления захлестывает ее, горько-сладко, так горько-сладко на сердце, что она задыхается.
— Резика!
Губы невольно раскрылись, голос такой слабый, что она сама себя не услышала, блаженное имя она скорее выдохнула, чем произнесла.
— Я, мама, — говорит Резика, говорит, как и она, скорее выдохнула, чем произнесла. Легкая улыбка расцветает на губах, словно раскрылись неяркие желтые розы, которые обе они любили больше всего. Увидев улыбку Резики, она вспомнила эти прекрасные розы. Бог весть, осталось ли в них хоть немного жизни, ведь она так долго не могла выйти полить их, а Мерлашка забывает о таких вещах.
— А я подумала, вы меня не узнаете, и мне горько стало на сердце, — говорит Резика с улыбкой на губах, только улыбка эта чуть печальная.
— Мне ли тебя не узнать, хотя… не знаю, как бы это тебе сказать… что со мной было, когда я тебя увидела. Я сразу тебя узнала, каждая черточка твоего лица мне знакома, каждая жилочка на твоей руке, но я не могла вспомнить, кто ты. Сердцем я тебя узнала, а памятью — не сразу.
Она смотрит на Резику с тем умилением, которое охватило ее в первый миг узнавания. Смотри-ка, она совсем не постарела с тех пор, как ушла в монастырь, мелькает у нее. Даже помолодела. Она такая, какой была, когда потерялась, а мы нашли ее в капелле, где она украшала статую Марии. Она взаправду помолодела. Говорят, в монастырях люди не старятся, они там совсем не меняются, но, что молодеют, этого я не слышала.