— Не обижайся, что я не сразу вспомнила, кто ты, — говорит она. — Может, я еще потому тебя не узнала, что не ждала тебя, не надеялась, что придешь. С тех пор как ушла в монастырь, ты ни разу не приезжала домой. Не знаю, чем мы тебя обидели.
— Это не из-за обиды. Слишком далеко я была, чтобы приезжать.
— Знаю… Потому и я ни разу не приехала тебя навестить. Хотя мне было легче тебя навестить, ведь ты не могла из монастыря, вас не выпускали, ведь так?
— Неохотно. Только если умирал кто из близких, отпускали на похороны.
— Видишь, а у нас столько поумирало: Тоне, Пепче, Тинче, Мартин, — а ты не приехала ни на одни похороны.
Резика ничего не отвечает. Она становится еще меньше, будто сжалась, а лицо — еще бледнее. Задели материнские упреки? Но ведь она не упрекала, просто сказала. Ох уж эта Резика, всегда-то она была такой обидчивой, ее можно было ранить, не зная когда и чем. Неужели жизнь в монастыре не закалила ее?
Резика продолжает улыбаться. Тогда ее осеняет: наверное, она всегда такая, она улыбается не только потому, что склоняется над ней, она и раньше так улыбалась. И когда мы нашли ее в капелле, она тоже так улыбалась. Но с их приходом эта улыбка погасла, а теперь не гаснет.
— Ты счастлива, Резика? — спрашивает она в мгновенном озарении.
— Теперь мы все счастливы, все Кнезовы, — шепчет Резика.
Все? Этому она не может поверить, по крайней мере чтобы и Мартин — нет. Представить, что и он счастлив, после того, что случилось с Кнезовом? Может, Резика сказала так, чтобы успокоить ее, чтобы не боялась она того пути, который ее ждет? Или Мартин и впрямь примирился со всем случившимся?
Пока она раздумывает об этом, внезапно ей чудится, что Резика не одна, еще кто-то стоит за ней, кто-нибудь из Кнезовых. Мартин или еще кто. Ее глаза слишком слабы, чтобы видеть так далеко. Даже Резика и та расплывается, если чуть отодвигается от нее. Кто это пришел с тобой, хочет спросить она, но не знает, как это сказать, чтобы тот не услышал. Если это Мартин, он тотчас вмешается в разговор. Возьмет, да и оттеснит Резику, она его знает, а так хочется поговорить с Резикой — со всеми она уже говорила, только с Резикой — нет.
— Все приходили, как я заболела, только тебя не было, — говорит она, стараясь, чтобы в голосе не было упрека.
— Всех вы звали, — отвечает Резика.
— Звала? Не знаю, вправду ли я их звала? Мартина наверняка нет. Его и не надо было звать. Стоило только о нем вспомнить, он тут же являлся, чаще всего сердитый, как будто я во всем виновата. Сколько раз я здорово злилась на него, потому что он прогонял других, кого я хотела видеть. Но совсем прогнать его из мыслей я не могла, может, даже думала о нем больше, чем о других. Столько лет мы прошили вместе, делили и горе, и радость. А приходил он, и мы снова переживали все, ведь мы только об этом и говорили или спорили, уж как получалось, какое настроение у нас было.
Ее мысли возвращаются к Резике.
— Звать я тебя, правда, не звала, но видеть хотела, — говорит она. — Ой, сколько раз я тебя вспоминала, сколько думала о тебе.
— О других больше. Поэтому другие приходили, а я нет. Другие вытесняли меня из ваших мыслей.
— С другими было иначе. Потому ты не должна упрекать меня, что я думала о них больше, чем о тебе. Когда ты ушла в монастырь, для тебя кончилось, миновало все, что волнует мать. А о других я не переставала волноваться. Ой, сколько я из-за них перестрадала! Но ты не должна думать, что я жалуюсь. Если бы бог дал мне еще одну жизнь, точно такую же, какая была, с ними и с тобой, со всеми моими страданиями, с болью и заботами, я приняла бы ее с распростертыми объятьями, на коленях бы доползла до Святой горы и до всех божьих мест. Ты сама видишь, я не жалуюсь на страдания и заботы, которые мне выпали, я только рассказываю тебе, чтобы ты знала, как было со мной. Уж больно глубоко все это сидит у меня в душе, потому и возвращается ко мне все время. И беспрестанно тревожит меня, особенно то, что было между Тоне и Пепче.
С той минуты, как пришла Резика, ее мучила мысль, что она должна поговорить с ней о чем-то особенном, но не знала о чем. Только сейчас она вспомнила.
— Да, Тоне и Пепче больше всего тревожат меня, — говорит она после недолгого молчаливого размышления. — Был ли виноват Пепче в смерти Тоне или нет? Сколько раз я себе говорила: я бы жизнь отдала, если бы наверняка знала, что Пепче не виноват. А кто может сказать мне, чтобы я поверила? Сколько раз я об этом раздумывала. Ты говоришь, я их звала. Конечно, звала. Ведь им самим проще всего было бы рассказать мне, как все случилось, и так рассказать, чтобы я им поверила. Если бы Тоне сказал: нет, мама, Пепче не был виноват. Или Пепче: смерть Тоне не лежит у меня на совести, — я бы успокоилась. А так… Никто не говорит мне, как я хочу, просто ускользают от ответа.