Она умолкает, погружается в себя. Потом судорожно хватает Резику за руку.
— Ты мне скажи, — умоляет она, — говорят, там, наверху, мы все знаете.
— Ох, мама…
Резика пытается отстраниться от нее, скрыться в ту самую мглу, которая ее поглощает, стоит ей чуть отодвинуться. Но Кнезовка по-прежнему держит ее за руку и не отпускает от себя.
— Значит, и ты не хочешь мне сказать, и ты молчишь. Никогда я не узнаю, как было, даже в свой последний час не узнаю. С каким легким сердцем я бы пришла к вам, если бы это не мучило меня. Пожалей меня, Резика.
— Рука Пепче не убивала Тоне, — говорит Резика, но так, словно все еще утаивает истину.
— Человека можно убить и чужой рукой, — отвечает она Резике, как будто вырывает каждое слово из кровоточащей раны. — Сколько их было… в войну… кто был убит чужой рукой… и Тинче тоже. Ты же не знаешь, что нам пришлось перенести в эти страшные годы.
Резика снова скрывается во тьме, хотя она судорожно стискивает ей руку.
— Скажи, все мне скажи, всю правду, — говорит она твердо, повелительно.
— Ох, мама. — Резика, как и раньше, пытается уклониться от ответа. — Я пришла на похороны, а не на исповедь.
— Ведь я же простила его, если он виноват… все я ему простила. Но все равно болит… камнем лежит здесь… — Она кладет руку Резики себе на грудь и по-прежнему судорожно стискивает ее.
— Боль пройдет, мама. У нас проходит все земное. Слышите, как слитно и спокойно поют колокола? Мало по кому звонили так красиво, как по вас.
— Я уже давно прислушиваюсь к этим колоколам. Спрашивала Мерлашку, по ком это звонят, но она не хотела мне сказать.
— По вас звонят, мама.
— Теперь я знаю, что по мне.
Она утихает, с восхищеньем слушает колокола, потом ее губы снова начинают шевелиться.
— Я так боялась, что никто не придет на мои похороны, что я отправлюсь в этот путь одна. Когда я слегла, я много думала об этом. Мне и раньше приходило это в голову, как Иван уехал, но мельком, ведь мне некогда было предаваться размышлениям, работы было выше головы. А в постели времени в избытке, каждый день — Иванов, каждая ночь — рождественская. Вот я раздумывала и раздумывала, о боже, о чем я только не думала, и об этом тоже, о своих похоронах. Восемь детей я родила, а глаза мои закроют чужие руки, никого из близких не будет на моих похоронах, говорила я себе, не единожды, несчетное число раз. И все же бог сжалился надо мной, тебя послал на мои похороны. Я бы на обедню денег пожертвовала, если бы еще могла.
— Ох, мама, ведь другие тоже пришли, не только я. Отец, Тоне, Пепче и Тинче, только Ленки и Ивана нет. Ленка не могла приехать, слишком уж далеко эта Америка. А Иван…
— Ох, Ивана я больше всего хотела увидеть. Мне так хочется увидеть его еще раз.
— Иван болен.
— Знаю, Марта приходила сказать мне. А где же другие, что я их не вижу?
— За гробом идут. Одна я иду с вами, чтобы вам не было скучно, чтобы вам не было страшно.
Она умолкает. Потом притягивает Резику к себе.
— А Тоне и Пепче идут вместе? — спрашивает.
— Вместе, мама, вместе.
— А как смотрят друг на друга? Сердито, нахмурившись?
— Нет, мама, совсем не сердито.
— Слава богу, слава богу. Когда ты мне сказала, что и они идут за гробом, я испугалась, как бы они не сделали чего дурного.
— Ох, мама, что это приходит вам в голову?
— Ты же знаешь, как они относились друг к другу в войну.
— Но война давно кончилась, мама.
— Ох, сколько я тогда пережила. Даже рассказать нельзя, сколько я пережила, когда прятала одного от другого.
— Теперь больше не будете.
— Слава богу, слава богу.
Сердце ее наполняется радостью. Потом она опять притягивает Резику к себе.
— Я еще про тебя хочу спросить, — говорит она.
— О чем вы хотите меня спросить, мама?
— Мне хочется поговорить о тебе. Со всеми я разговаривала, только с тобой нет. Ты сердишься на нас?
— На кого мне сердиться?
— На меня, а больше всего на Мартина, твоего отца?
— Почему вы думаете, я должна сердиться на вас?
— Потому что тебе пришлось уйти в монастырь.