Как больно сжалось у нее сердце при этих словах, будто Резика сказала: «Отец, мама, я умру». У нее не стало слов, слезы застилали глаза. А Мартина это, похоже, ничуть не задело. Он только спросил:
— Почему в Австрию? Ведь у нас тоже есть монастыри!
— Мне хочется куда-нибудь подальше, отец, — тихо ответила Резика.
Австрия не так уж далеко, и монастырь этот где-то поблизости от Граца. Но для нее это было словно по другую сторону моря. После отъезда Резики она ее больше никогда не видела. Пятнадцать лет назад им сообщили, что она умерла от чахотки.
Стены монастыря высосали ее здоровье, размышляет мать. Если бы она осталась дома, в Михином доме, наверно, была бы жива. Или тяжелая работа еще раньше свела бы ее в могилу, кто знает? Кто знает, что было бы, если бы Мартин не упрятал ее в монастырь. И только ли он один заставил ее выбрать эту дорогу.
— Резике лучше, чем всем нам, — говорит Мартин. Она вздрагивает. Смотри-ка, она еще тут, а она позабыла о нем.
— Резика умерла, — говорит она с упреком. Неужели он и впрямь позабыл? Может быть, он даже сейчас больше думает о земле, чем о собственных детях.
— Я знаю, что умерла, — отвечает он ей.
— Умерла от чахотки, — подчеркивает она, чтобы он понял, что она хотела сказать. Стены монастыря выпили из нее здоровье. А кто виноват, что она заточила себя в эти стены?
— Она никогда не была по-настоящему здоровой, поэтому я и отговаривал ее от замужества, — возражает он.
Она не могла промолчать, ведь он сам вынуждает ее говорить.
— Не потому, что ей не хватало здоровья, — со слезами в голосе отвечает она и сама замечает, как дрожит ее голос — Не только потому, — сразу же исправляется она, уже более спокойно. — Ты ведь из-за Длинных нив запрещал ей выйти замуж, так или нет? Ты знал, что вместе с Резикой придется отдать Длинные нивы, как-никак они относятся скорее к хозяйству Ареншеков, чем к нашему. А смотреть, как Кнезова Резика мучается от нищеты, ты бы не смог. Но еще хуже тебе было бы переносить, что эти нивы обрабатывает Миха, а не Кнезовы. Ладно, ладно, или я не знаю, что земля для тебя всегда была дороже детей. Резику ты легко отпустил из дому, а вот клочка земли отдать бы не смог.
Так открыто она его никогда и ни в чем не упрекала. Она даже не понимала смысла своих слов, просто говорила то, что само просилось на язык. Свои упреки она осознает, только перестав говорить. И боится, что он взорвется.
Но он не взрывается. Лишь смотрит задумчиво, скорее в себя, чем на нее. И помолчав, начинает рассуждать. Это случалось с ним довольно редко, вообще-то он был не бог весть как разговорчив. Когда они жили вместе, он больше молчал, чем говорил, во всяком случае при ней; приказывал, это само собой: дай то, дай это, ссоры тоже случались, правда нечастые, тогда он уже не жалел слов, да и не выбирал их тоже, а в остальном… «Ой, какой же ты скучный», — говорила ему она, если ей хотелось потолковать с ним, а он не отзывался. А сейчас, на́ тебе, как будто это и не она вовсе.
— Земля, земля, — рассуждает он. — А что такое человек без земли, человек из крестьян, крестьянин? Мякина, хуже, чем мякина. И земля без крестьянина хуже, чем мякина. Невозделанная земля никому не приносит пользы, никому ничего не дает. Посмотри на нашу Плешивцу, при нормальном урожае она давала нам больше ста гектолитров вина. А сегодня? А что, яблони и персики вырубили?
— Нет, но их уже не опрыскивают и не подрезают, — отвечает ему она. — Дескать, потерпели на этом убыток. Теперь все деревья стоят в лишаях, а трава — одни сорняки — доходит до колен. Говорят, там снова будет виноградник, но до сих пор ничего не сделали.
— Вот видишь, — ответил он. — Землю нелегко обрабатывать, сама знаешь. Это она уложила тебя в кровать, а меня и Тинче раньше времени свела в могилу. Но если ты любишь землю, тебе не жалко ни пота, ни мозолей, даже если она тебе в убыток. Этот самый убыток никогда не бывает таким, чтобы крестьянин не смог выкрутиться. Поэтому я и сказал, что крестьянин без земли — мякина, точно так же как и земля без крестьянина. И еще одно я скажу тебе: земли без крестьянина нет, и крестьянина без земли нет, они единое целое, как вода и русло, только вместе они — поток или река. Раздели человека: одному — руку, другому — ногу, третьему — туловище. Убьешь ты его этим или нет? А земля, разве можно ее разделить и не убить при этом? С первым куском еще нет, а со вторым и третьим?
Помолчал, потом продолжает:
— На смертном одре отец сказал мне: «Тинче! — Тогда я еще был Тинче, а он — Мартин, только после рождения первенца я стал Мартином. — Тинче, — сказал он, — что бы с тобой ни случилось, не отдавай земли, рана, которую ты нанесешь хозяйству, никогда не заживет, а если их будет слишком много, земля изойдет кровью». Он и сам так поступал. Кроме меня, у него было два сына и три дочери, он никому не оставил земли, даже Липе не оставил. Только возню с приданым да выплатами взвалил на мои плечи, так это на селе обычай и закон такой, хотя иногда и это тяжелая рана для хозяйства. Да ведь я тебе уже рассказывал, как было, когда я после отца стал хозяином, и не один раз, а бог знает сколько.