За ненастьем снова установилась погода — до середины октября сплошь солнечные дни. Словно специально для сбора урожая. Тем, у кого было что собирать. Но даже те, у кого град все уничтожил, спешили на виноградники. Сама знаешь, после такого града в виноградниках работы хоть отбавляй, надо обрезать и опрыскать поврежденную лозу. Я поклялся, что до весны ногой не ступлю в виноградник — будь что будет. Боялся, меня удар хватит, если я собственными глазами увижу разгром, который учинил град. Мог ли я смотреть на молодую, столько обещавшую лозу, изуродованную градом? Мать уговаривала меня, да и другие лезли с советами, мол, негоже увеличивать убытки, но было это все равно, что говорить глухому. Я им отвечал только «нет» да «нет». Сельские учителя, которые часто заглядывали к нам, тоже призывали меня образумиться. А я одно заладил: «Нет и нет!» Потом они, словно бы в шутку, пообещали мне каждый по сорок крон, если я отдам им оставшийся урожай, они его соберут и пустят на молодое вино. Собирайте давайте, не нужны мне ваши деньги, только обрежьте лозу и опрыскайте ее, сказал я им. Я все еще не мог идти в изувеченный виноградник. Они и правда собрали урожай, и вышло у них вино, гектолитров пятнадцать. И восемьдесят крон мне заплатили по своей воле, я с них ничего не требовал.
Вот каким был первый год моего хозяйствования. А потом старый Рекар решил отказаться от своего обещания. Свадьба должна была состояться незадолго до масленицы. Но после того града они стали со мной другие, не такие, как раньше, все, даже Тона. Когда я приходил к ним на посиделки, они вели себя сдержанно. А через некоторое время старый Рекар открыто заявил, что не осмелится отдать дочь за человека с такими долгами. Позже я узнал, что у них уже был на примете жених, тот самый Халер, который покупал лавку в Костаневице, он-то и польстился на Тонино приданое. Понятное дело, и у Лойза все разладилось, хотя деньги я ему выплатил — помогла ссудная касса, — тут Рекарьевым нечего было бояться. Но теперь Лойз не хотел к Рекару. И он был прав.
Из-за Тоны я не очень переживал. Особой любви между нами не было, а деньги… Тогда я чувствовал себя таким прибитым, что мне даже Тониного приданого жалко не было. Сестры и Лойз — Липе еще отец выплатил — стали совсем как осы. Дай, дай, дай! А где взять? В ссудной кассе. Зевник, который был председателем ссудного комитета, поручился за меня, и поэтому мою просьбу решили удовлетворить. Тогда я думал, он расположен ко мне из-за отца, они были приятелями, но позднее он сам открыл карты: все дело было в Плешивце. «Нет, — сказал я ему, — землю я продавать не стану, отец бы в гробу перевернулся». «Тогда ее продадут другие, и не только Плешивцу», — угрожал он. «Другие пускай продают, а я не продам, даже если мне придется ходить голым и босым, клянусь дьяволом, не продам», — поклялся я.
И продали бы. Зевник — это тебе не муха, которую можно отогнать. Да только началась война, эта мировая бойня. Я попал в Галицию, а потом — на итальянский фронт. Один бог знает, увижу ли я еще когда-нибудь Плешивцу, много раз говорил я себе. Это была и впрямь дьявольская бойня, скажу я тебе. Зато долги в войну не взыскивали. Мать хозяйничала, работала, сколько могла, Лойз и Липе тоже были солдатами, как и я, Мицка и Пепца вышли замуж, дома осталась одна Анка. Но они как-то выкручивались. В письмах мать жаловалась только на реквизиции, других неприятностей в этом богом забытом краю не было, даже мужчин, чтобы мать могла беспокоиться за Анку. А когда я после войны вернулся домой, все нужно было начинать сначала, даже инвентарь стал таким, что господи помилуй. А земля… Плешивца… Ой, сколько щербин было на ней! Да я ведь сказал, все пришлось начинать сначала. Тот долг, в который мы с отцом влезли, отец из-за Плешивцы, я из-за сестриного приданого и отступного братьям, больше надо мной не висел, — что он значил в те времена, когда кроны превратились в бумагу и мы рвали их напополам, если не было мелочи, и позднее, когда кроны заменили динарами и динары тоже стали скорей бумагой, чем деньгами. Я смеялся над Зевником, который все еще косил глазом на Плешивцу. Сколько раз я его подкусывал из-за этого: тогда ее продадут другие.