Но работы было много, сумасшедшей работы, странно, как это я не надорвался. Да не тебе говорить, ты и сама знаешь. Когда ты пришла к нам? В двадцать первом, да? Анка вышла замуж, мать ходила, согнувшись пополам, одной ей было уже не управиться. «Женись ты, ради бога», — настаивала она. А как мне было жениться, если я ни с кем не встречался. Не было у меня времени ходить на посиделки, да и слишком стар я был для того, чтобы стучаться в окна, таскать на себе лестницу, распевать по деревне песни. Когда мы с тобой поженились, мне уже был тридцать один год, а тебе — двадцать. Бог весть, полюбит ли она меня, ведь у нас такая разница в годах, подумал я, когда мне сказали, что под Горьянцами есть невеста на выданье. И бог свидетель, я никогда не пожалел, что ездил за невестой в такую даль. Мы ведь неплохо ладили. Конечно, бывало, и ссорились, а где не ссорятся: когда у тебя по горло работы да хлопот, ты не можешь обдумывать каждое слово. Иногда ты говорила что-нибудь резкое, иногда я — вот и разгорался спор. Но бури проходили быстро, быстрее, чем та, что уничтожила мне урожай. Наши ссоры не причиняли вреда ни нашему хозяйству, ни нам самим. Часок-другой дулись мы друг на друга, а потом небо над нами снова прояснялось. Скорее всего, с Тоной я бы ссорился чаще, чем с тобой, она была языкатая и к тому же из Рекарьевых, а те считали, что в любом случае правы только они. Это здорово, что Рекар тогда передумал. Я не завидую и никогда не завидовал Халеру. Сколько раз, встречая ее потом, говорил себе: нет, я не променял бы на тебя свою Анку, даже если бы ты принесла в мой дом сундуки с золотом. Я же тебе говорил, она никогда не была красавицей, а после замужества расползлась и распухла, ни дать ни взять битком набитый мешок. А ты… Тебе было уже за сорок, а находилось немало охотников потанцевать с тобой. А кто бы стал вертеть такой мешок?
— Ты не слишком-то часто танцевал со мной, — упрекнула она его удивительно мягким голосом.
— Не часто. Сама знаешь, какие мы, Кнезовы, неуклюжие медведи, ты только посмотри на мои ступни, в танце я всегда наступал кому-нибудь на ногу, если не партнерше, то кому-нибудь другому, на меня вечно сердились. Поэтому я и не уговаривал тебя танцевать, считал за лучшее — смотреть. Когда я видел, как легко и как ладно ты кружишься, я гордился тобою. А если тебя кто прижимал чуть покрепче, все во мне так и закипало.
Он смутил ее.
— Я никогда не сердилась, если ты наступал мне на ногу, — говорит она тем же тоном.
В груди у нее собирается какая-то сладкая боль, от которой сжимается сердце. Говорил ли он с ней так раньше? Она не помнит. Лишь изредка вырывалось теплое слово, по которому можно было догадаться, что таится у него в душе, но ни разу она не говорил так много, как сейчас. Словно объясняется ей в любви, сейчас, через столько лет. И внезапно ее охватывает горечь. Сколько хороших дней могли бы они еще прожить вместе, если бы не унесла его смерть. Всегда-то у нее не хватало времени думать о себе: было хозяйство, были дети, вот и все ее заботы. А теперь бы они жили друг для друга. Она готова заплакать, так ей плохо.
— И чего ты сходил с ума из-за виноградника, из-за этой Плешивцы? — простонала она.
— Почему я сходил с ума из-за Плешивцы? Из-за Плешивцы? — Голос у него удивленный, растерянный, как будто он не может поверить, что это она сказала. — А разве можно было не сходить из-за нее с ума?