— А что бы ты имел сегодня с этой Плешивцы, будь она наша? — отвечает она вопросом. — Детей нет, а сам бы ты не смог ее обрабатывать, в твои-то годы… Ты же видишь, Кнезова земля запущена куда, больше, чем государственная.
Он повесил голову, долго, задумчиво смотрит перед собой. И только после длительного молчания тихо говорит:
— Я не мог иначе.
— Ты должен был думать и обо мне, а не только о Плешивце, — не сдается она. — Если бы ты тогда не принимал все так близко к сердцу, тебя бы не хватил удар. Ты бы жил до сих пор, и я не была бы такой одинокой. Хотя бы ты у меня был.
Он снова долго и задумчиво смотрит на нее. Потом на губах у него появляется легкая усмешка.
— Ты и правда хочешь, чтобы мы еще пожили вместе? — спрашивает он. — А ведь ты говорила: «Ох, не знать бы мне никогда тебя».
— Когда бывала сердита. А в злости человек не выбирает слова, ты сам сказал. Всерьез я так не думала, это ты и сам знаешь куда лучше, чем я.
Они замолкают, словно сказали друг другу все, что в этот раз хотели сказать. Он начинает исчезать. А она не хочет, чтобы он уходил. Сейчас, после его теплых слов, ей так хочется побыть с ним, да и не все сказано.
— Я хотела пожаловаться тебе: мне плохо, ведь я так одинока. — Она пытается продолжить разговор. — Больше мне некому об этом сказать, с чужими я не хочу об этом говорить. Я тебя ни в чем не упрекаю, я же сказала: ты не мог выпрыгнуть из своей кожи. Тебе казалось, что без Плешивцы ты не проживешь, что без нее Кнезово пропадет… Иван сказал: «Проживем и без Плешивцы», а ты бы так не смог.
— Не Кнезов он, твой Иван, — глухо ответил он.
— Больше, чем остальные пятеро, он любил землю, любил, как ты, только ты не хотел этого видеть, — почти зло отрезает она.
Когда он решил отдать Ивана в духовную семинарию, она была на его стороне и еще долго потом — тоже. Кто из матерей-крестьянок не желает, чтобы ее сын служил обедню? Сколько пришлось ей всего вынести, чтобы осознала она свою ошибку. Иван не годился для семинарии, он был крестьянином и душой, и телом. А отец не понял своей ошибки или не хотел понять, даже сейчас не хочет. Для него главным было хозяйство, не дети. Тинче останется дома, Тоне уйдет в дом жены, к Ковачевым. Иван поступит в семинарию, Резика — в монастырь, Ленка выйдет замуж за городского, поэтому он и отдал ее в коммерческое училище, вот только с Пепче он, похоже, не знал, что делать, но что-нибудь бы выдумал и для него, что-нибудь такое, чтобы не делить землю и не нанести большой урон хозяйству. О боже!
— Ты говоришь, он любил землю, а сам бросил ее, отшвырнул, как старую тряпку, — возражает он ей.
— Он не мог иначе, — отвечает она его же словами и вздыхает.
— Не мог… Я же сказал, не Кнезов он. Я бы никогда не бросил землю, даже если бы пришлось грызть камни. И Тинче тоже.
Да, он бы не бросил, она это хорошо знает. А как поступил бы Тинче, останься он жив, если бы дело зашло так далеко, как у Ивана, когда он стал хозяином? Кто бы мог на это ответить, скорей всего, и сам Тинче не смог бы.
Господи, совсем недавно им было так хорошо, а теперь хозяйство снова встало между ними. И если бы Мартин был жив, если бы не погубила его эта проклятая Плешивца, все пошло бы по-старому. Земля! У них бы не было времени думать ни о себе, ни друг о друге, его скрутило бы еще больше, чем тогда из-за Плешивцы. А из-за него — и ее тоже. Из-за других, из-за тех, кто умер, и из-за тех, кто еще жив. Крестьянской матери такое суждено до самой смерти.
3
Зажмуривается. Ей хочется заснуть, поспать хотя бы немножко, чтобы отдохнуть, набраться сил. Она так устала, больше, чем если бы весь день работала в поле. Спать, спать, спать… Но, едва задремав, видит сон.
— Мама!
Тело ее вздрогнуло, стул под ней заскрипел. В первый момент ей кажется, что она находится где-то в чужом месте, в приемной у врача. Нет, я уже дома, оглядевшись, уверяет она себя. На столике возле постели Тинче тускло светит ночник. Неужели я и впрямь заснула? — испуганно спрашивает она себя.
— Мама!
— Что тебе, Тинче?
— Пить, я так хочу пить.
— Сейчас погрею молока.
— Нет, не надо молока, им не напьешься… Дайте мне воды… или вина.
Воды или вина, что лучше? — размышляет она. Вино придало бы ему сил, если бы после этого его не слабило, как в прошлый раз. Она идет в кухню за свежей водой, добавляет в стакан красного вина, это утолит жажду, а слабить его от этой капли не может.
Тинче пьет медленно, глоток за глотком. С трудом, совсем как при ангине. Она могла бы ему помочь, левой рукой обняв его похудевшее тело, приподняла бы его, а правой держала бы стакан. Но он этого не любит.