— Оставьте, я сам, — огрызнулся он в прошлый раз.
— Больше не хочешь? — спрашивает она, когда он вернул ей недопитый стакан. Тинче не отвечает. Голова его снова падает на подушку, он пристально смотрит в потолок, и глаза у него словно неживые, без всякого блеска.
Она готова заплакать, когда видит его таким обессиленным, истощенным. Она не знает, что ей делать. Хочется ему помочь, она должна ему помочь, но как?
— Я согрею тебе молока или сварю яйцо всмятку, — говорит она тихо и почти умоляюще.
Тинче молчит, будто и не слышит ее. Бог весть, сознает ли он, что она рядом с ним? Как странно смотрит он в потолок.
— Тебе надо поесть, вечером ты почти не ужинал, — продолжает она, не получив от него ответа.
— Есть не хочу, только пить, — недовольно возражает он.
— Нужно что-нибудь поесть, даже если не хочешь. — Кажется, это говорит кто-то другой, не она. — Ты бы гораздо быстрее поправился, если бы ел.
— Мама, я уже никогда больше не поправлюсь.
— Господи, слышал бы это Мартин!
— Мама, я уже никогда больше не поправлюсь… я скоро… умру…
Как будто ножом пронзил он ей сердце, так остро резанули ее эти слова. Тройная боль обрушилась на нее. Прежде всего ее собственная, материнская, своей жизнью пожертвовала бы, если бы можно было сохранить его жизнь, ей легче было бы чувствовать собственное умирание, чем смотреть, как умирает сын. Каждый день ее сердце разрывалось на части. Боже мой, ведь я этого не вынесу, не вынесу, повторяла она. Двух сыновей я уже потеряла, сохрани мне хотя бы этого, боже… А к этой боли прибавлялась еще и боль Тинче. Она догадывалась, что его слова идут от скорби и отчаяния. Как горько они прозвучали! Ему хочется жить, он еще так молод, едва перевалило за тридцать, он так мало взял от жизни и уже прощается с нею. А другие живут, наслаждаются радостями этого мира… И к тому же боль Мартина. Как тягостно ей было день за днем наблюдать его отчаяние. Он был такой, как будто у него продают землю, как будто его осудили на смерть. Земля без хозяина, — для него это было страшнее, чем если бы его вели на виселицу. Чем хуже чувствовал себя Тинче, тем реже отец заходил в его комнату. Он даже у нее — когда они были вместе — не спрашивал, как здоровье сына, лишь впивался в нее взглядом, словно готов был высосать из нее душу. А когда приходил врач, он старался куда-нибудь спрятаться, только вечером спрашивал как бы невзначай: «Что сказал врач?» А вначале говорил: «Я отдам половину земли, только вылечите мне его». О боже, как его скрутило. Если бы он услышал эти вырвавшиеся у Тинче слова, его бы хватил удар.
Не слышал, с облегченьем вздохнула она. Спит. Или просто лежит и пристально смотрит в потолок. Мучается неотвязной, грызущей мыслью: кому останется земля, когда меня не будет.
Еще в ту пору, когда она не сидела по ночам возле Тинче, она много раз слышала, как он вздыхает. Будто у него в груди что-то оборвалось. «Не спишь?» — иногда спрашивала она, вызывая его на разговор; им обоим было бы легче, если бы они поговорили. Но ей не удавалось добиться этого. «Заснешь тут… отстань», — недовольно ворчал он. Позднее она однажды ночью зашла в спальню за чистым бельем, чтобы переодеть Тинче в сухое, и увидела его возле тумбочки, где у него хранилась водка. Он хмуро на нее посмотрел, был недоволен, что застала его с бутылкой в руке. В прежние времена он позволял себе выпить стопку водки только тогда, когда был простужен, если у него болел зуб или он приходил откуда-нибудь вспотевшим, иначе он водки не пил. А вообще он пил одно вино, при этом почти всегда соблюдая меру. А тут из теплой постели за водкой. Она ничего ему не сказала, знала, отчего ему захотелось водки. Он успокаивал свою боль, хотел напиться, чтобы заснуть и во сне забыть о том, что происходит дома. Ой, как его скрутило. А раньше она столкнулась с Мартином у дверей комнаты Тинче, он не решался войти, только прислушивался. «Как он?» — спросил. «Спит», — так же тихо ответила она.
Может, он все-таки слышал? — пугается она. На цыпочках подходит к двери, тихонько отворяет ее. Никого. Однако кухонная дверь прикрыта неплотно, сквозь щель в сени падает желтая полоска света. Может, это она, наливая питье для Тинче, позабыла погасить свет? Если бы раньше Мартин обнаружил ее забывчивость, он бы почти наверняка рассердился за то, что она зря швыряет деньги на ветер; в этот раз он бы, пожалуй, ничего не сказал, может, даже не вспомнил бы, что свет не должен гореть. Но все равно лучше погасить.
Войдя в кухню, она видит, что он сидит возле стола, подперев голову рукой.