— Пока я буду батраком, я не женюсь, даже если мне на шестой десяток перевалит, — продолжал Тинче. — А Пепца… пусть поищет себе другого, если больше не сможет ждать. Я ей уже сказал, почему мы не поженимся.
Новая забота легла на плечи Кнезовки. Как помочь сыну, если Мартин и слышать не хочет о том, чтобы переписать землю на кого-то другого. Я скажу ему, а там пусть бесится, пусть подскакивает до потолка, после долгих размышлений решила она. Но прямо заговорить об этом она не решалась, попыталась подступиться к нему окольными путями.
— Болезнь так и не отпускает меня, едва справляюсь с делами, — сказала она однажды вечером, когда они ушли в свою комнату. — Да и старость дает о себе знать, меня уже на все не хватает, — продолжала она. — Помощь нужна. Лучше всего, если бы Тинче женился.
Вначале он казался озабоченным. Но когда она упомянула, о женитьбе Тинче, он переменился в лице.
— Да ты, раба божья, поговори об этом с Тинче, а не со мной, — сказал он. — Не пойду же я свататься вместо него?
— Я уже разговаривала с нам, он сказал, что ему некуда привести Пепцу, — ответила она.
— Некуда привести?! — изумленно воскликнул он. — Разве в нашем доме не найдется для нее места? До войны мы жили здесь ввосьмером, а сейчас нас всего трое. Старая Гадлеровка, которая, нам помогает, ночует у нас только четыре раза в году, значит, она не в счет.
— Скорее всего, он другое имеет в виду, а не то, что в доме мало места… — неуверенно промолвила она. Она не решалась говорить напрямик, рассказать обо всем, что услышала от Тинче. Но он, похоже, догадался, что у нее на уме.
— Другое, конечно, другое, — проворчал он. — Но ты мне скажи, чего Тинче не хватает. Если ему чего не хватает, то не хватает так же, как и мне, и будет не хватать и тогда, когда он сам станет хозяйничать, — крестьянское хозяйство — это не барская усадьба и не лавка, чтобы тебе люди каждый день приносили деньги. Сама видишь, как в хозяйстве: дай, дай, дай! И никто тебя не спрашивает, откуда ты возьмешь. А от голоду при земле еще никто не умер, значит, Тинче и Пепца тоже не умрут. Даже если у них будет куча ребят, хлеба на всех хватит. В таком случае чего ему не хватает, что он тянет с женитьбой? Боится, что за столом буду считать куски? Или я сейчас отрезаю ему хлеб с выдачи, запираю от него погреб, прячу под замок деньги? Он может открыть шкаф, как ты и я. И точно так же сможет это сделать, если женится; мы и от Пепцы не будем закрывать ни мяса в амбаре, ни денег в шкафу. А переписывать на него землю я не стану, пока могу ходить и работать сам. Приживальщиком Кнезов Мартин не будет. Не будет!
— Записал бы на нас часть дома, выговорил себе Плешивцу, а Тинче сделал бы хозяином, раз он из-за этого не хотел жениться, — медленно продолжает Мартин.
— Разве может Кнезово остаться без Плешивцы? — возражает она. Даже сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, она заступается за сына.
— Но я бы записал ее на себя только до своей смерти. И вино было бы общее, а не только мое, и деньги за него лежали бы в том же шкафу, что и раньше. А остаться безо всего, так, чтобы у меня не было ничего своего, я бы не смог, правда не смог.
Его голос глохнет. Он подпирает голову ладонью. Гробовая тишина воцаряется на кухне. Ей кажется, что даже освещение теперь другое, чем раньше. О боже, он до сих пор мучается тем, что было бы, если бы он отказался от Плешивцы, если бы все переписал на Тинче. А Тинче-то уже ничего не нужно.
— Может, и лучше, что ты не переписал на Тинче, — говорит она тихо, с болью. — Сейчас с Тинче было бы так, как есть. Ведь не заболел же он из-за того, что ты не хотел переписать на него землю. Болезнь сидела в нем уже тогда.
Его ладонь почти сердито падает на стол.
— Нет, не лучше, — возражает он. — Если бы я переписал на Тинче, как только ты мне сказала, он бы женился, у него были бы дети, один или даже двое, и у Кнезова был наследник. Ребята растут, как конопля. А до тех пор я бы…
От этих слов ей становится больно. У него сын умирает, а он думает только о земле. Что это за человек? И осталось ли еще в нем что-нибудь человеческое?
Он всегда думал только о земле, говорит она себе. Всегда, всегда, всегда…
Иные видения обступают ее. Он представляется ей другим, более молодым, взволнованным, что-то так сильно встревожило его, что он похож на помешанного. Одет по-праздничному. Воскресенье, он вернулся с мессы. Она ходила к первой мессе, а он — ко второй, это у них как церковная заповедь, она — к первой, он — ко второй, а дети — как сами хотят… Скоро два часа, а его нет, он никогда так долго не задерживался, всегда возвращался к обеду. Сколько раз она выходила на порог посмотреть, не идет ли он, или посылала Ленку. А его все не было и не было. Обедали они без него. А теперь явился такой обеспокоенный. Выпил чуть больше обычного, это по нему видно, но дело не только в вине, она знает. Когда он перебирал, он бывал в хорошем настроении, целый мир готов был обнять и разговорчивым становился, даже болтливым, как будто хотел избавиться от запаса слов, накопившихся в нем за многие дни глубокого молчания. Половину этих слов он сдабривал смехом или по крайней мере шутками, ворчливыми и сердитыми они становились только в том случае, когда она говорила ему что-нибудь обидное. Сегодня он словно навсегда отказался от смеха, как будто в трактире — или в другом месте, там, где он был, — побратался со всеми заботами и бедами этого мира.