— Мартин!
— Мамаша, мамаша!
Глаза у нее медленно открываются. Удивленно и обеспокоенно она обводит ими комнату. Все совсем не так, как ей только что привиделось. Тот, кто ее тряс и дергал за плечо, вовсе не Лукеж: это соседка Мерлашка озабоченно склоняется над ней. Иисусе, ведь это она сама в постели, не Тинче.
— Вам приснилось что-нибудь плохое?
— Да, приснилось, — бормочет она. Она вся мокрая и дрожит. Мерлашка вытирает ей лицо, хотя она и не любит этого.
— Пусти, я лучше сама, — говорит она недовольно и тянет у нее из рук полотенце.
— Вы все еще потеете, — говорит Мерлашка.
— Да, немного потею, — бормочет она в ответ.
— Я вскипячу вам молока, согреетесь и подкрепитесь.
— Нет, лучше завари мне липового цвета и добавь вина, мне пить хочется, — возражает она.
— Хорошо, я принесу липовый чай и яйцо всмятку.
Когда Мерлашка уходит в кухню, Кнезовка возвращается к своим. Надо же, они и во сне приходят ко мне, не только когда я их позову, размышляет она. Интересно, когда я только вижу их во сне, а когда и впрямь разговариваю с ними? Все так перемешано, что я уже не отличаю одно от другого. Мой бог, я еще чего доброго с ума сойду, а может, уже сошла.
Я слишком много думаю о них, поэтому все так получается, говорит она себе. Но ведь я не могу иначе. От этой мысли она сама над собой насмехается. Ну вот, я уже и говорю, как он, мелькает у нее.
А снилось мне все точно так, как случилось на самом деле, продолжает размышлять она. Только Лукежа тогда не было, он привиделся мне потому, что Мерлашка трясла меня, и потому, что я так часто вспоминаю его, подозреваю, что он выдал Тинче. Иначе как бы все это повторилось еще раз? Двадцать лет прошло с тех пор, а все так живо во мне, как будто вчера было, как будто происходит сейчас. В те дни Тинче чувствовал себя получше, не задыхался и кашлял тоже меньше. Я спросила его, не хочет ли он поесть: яйцо или что-нибудь другое. Он ответил мне: потом, вначале подремлю. Я оставила его одного, решила, что сон его укрепит. А вернувшись в кухню, и сама немного задремала. Потом сварила яйцо и понесла ему, шла на цыпочках, чтобы не разбудить его, если задремал. С порога я еще ничего не увидела. В комнате было темновато, уходя, я убавила свет. И, только подойдя к постели, заметила кровь на его подбородке и на простыне, лицо белое, как стена, глаза неподвижно устремлены на меня. Все выпало у меня из рук, странно, как я сама не упала. Я и в самом деле позвала Мартина, это было единственное, что в тот момент пришло мне в голову. Ой, как долго пришлось его звать! Или это мне только показалось? Наконец он пришел. На пороге остановился, посмотрел на меня, посмотрел на постель и ничего не сказал. Потом пошел дальше самой обычной походкой, как будто что-то позабыл в комнате у Тинче и теперь пришел за этим. Его походка поразила меня. Неделями он не решался даже войти в комнату, а ждал под дверью, чтобы спросить у меня, как здоровье Тинче, а сейчас ведет себя так, словно ничего не случилось. Теперь я знаю, почему он остался таким спокойным, когда я позвала его к умершему сыну, он покорился судьбе, участи, которая нас постигла, ничего худшего уже не могло случиться. Пока в нем горела искра надежды на то, что сын поправится, он боялся взглянуть на него, чтобы не погасить хотя бы эту маленькую искорку; когда Тинче умер, у него уже не осталось ничего, за что можно было бы бояться; все, что должно было случиться, случилось. Может быть, незадолго до этого у него зародился план, который он попытался выполнить вскоре после похорон. Наверное. Поэтому смерть Тинче потрясла его меньше, чем я ожидала. Он как-то слишком спокойно подошел к постели, положил руку на лоб Тинче, склонился над ним, потом посмотрел на меня, так и не сказав ни слова. И только гораздо позже, много позже — так мне показалось, — уже отойдя от постели, сказал хриплым голосом:
— Нужно кого-нибудь позвать, не можем же мы сами…
— Что не можем? — спросила я, потому что он не договорил того, что хотел сказать. Надо было позвать врача, кто-нибудь должен сходить за врачом, но только не он, не могу же я одна остаться с мертвым сыном. А вдруг он не умер, Иисусе, может, и нет, я только испугалась, испугалась крови и этой мертвенной бледности, мы оба испугались, забилась во мне надежда. Врача, скорее врача…
Мартин куда-то ушел, я осталась одна. Я не решалась подойти к постели, чтобы получше рассмотреть Тинче. Пускай другие, думала я, врач… ведь я ему ничем не могу помочь, больше не могу.
У меня сжималось горло, удушье сдавливало грудь, но слезы никак не могли хлынуть из глаз. В общем-то, в те дни я очень мало плакала, разве что на похоронах, возле открытой могилы. Раньше я роняла слезу-другую. А в тот вечер, когда я в одиночестве сидела возле мертвого сына, даже и такого не было. Больше, чем боль, меня мучил страх, страх, что Тинче уже не успеют помочь, что врач придет слишком поздно; словно именно теперь можно было ему помочь, но в этот момент, кроме меня, в комнате никого не было.