Между тем Мерлашка ушла заканчивать дела по дому и в хлеву, чтобы потом уйти к себе и заняться своими домашними делами, сварить для своих обед. И ей Мерлашка у себя дома сготовит.
По правде говоря, она даже не заметила, когда ушла Мерлашка, только по тишине, которая воцарилась в комнате, поняла, что снова осталась одна и потому может целиком отдаться своим мыслям.
Она все еще думает об Иване. Бедняга! Для него было бы лучше, если бы он не брал на себя хозяйство. А кто бы его взял, если бы не он? Она сама его уговаривала, чтобы он оставил службу в городе и вернулся домой. Хозяйство не может обойтись без хозяина и крепких рабочих рук. Сама бы она не справилась, даже если б наняла людей, если б нашла их. А кто в наше время хочет оставаться в селе батраком? Хозяином и то не хотят, на собственной шкуре испытала. Но сейчас она уже смирилась с этим, а тогда думала, что всему придет конец, если Кнезова земля будет лежать необработанной, порастет сорняком. Она думала не о себе, не о том, что останется совсем одна, если Иван не вернется домой, она за землю душой болела. За столько лет совместной жизни с Мартином ей передался его дух: земля, прежде всего земля. Поэтому она и уговаривала Ивана взять хозяйство в свои руки.
По сути дела, Иван был похож на Мартина, похож больше, чем все остальные их дети, только Мартин не хотел этого признать. Неужели он и впрямь не заметил сыновней склонности? Мартин видел только то, что хотел видеть, что сам задумал. А раз Иван не мог жить так, как это представлял себе Мартин, он больше не признавал его за своего — за сына еще куда ни шло, но уж никак не за Кнезова. Когда после смерти Тинче он раздумывал, где найти хозяйству наследника, Иван в его мыслях занимал столько же места, сколько прошлогодний снег, — не годится, мол, он для Кнезова, и точка. А ведь тогда парню хотелось остаться дома больше, чем потом, после смерти Мартина, об этом он ей сам сказал.
Бедный парень! Она и сейчас видит, каким чужим он чувствовал себя на поминках. Как будто он не среди своих, не в родном доме и как будто боится — вот-вот кто-то подойдет к нему и спросит: а что ты здесь делаешь? Да, Мартин и правда спросил его, не совсем так, однако прозвучало это ничуть не лучше, и оттого, может быть, еще больше обидело Ивана.
— Когда ты собираешься обратно, в свою Любляну? — Будто гонит его из дому, хотя Мартин, скорей всего, так и не думал.
— Сегодня не могу, поезда не будет, значит, завтра утром, наверно, в доме найдется для меня угол, чтобы переночевать, или нет? — ответил Иван, не столько с издевкой, сколько с горечью.
По лицу Мартина было заметно, что он смутился, хотя только после ответа Ивана понял, каким неприятным был его вопрос. Но исправлять положение он не хотел и потому умолк. А Иван продолжал, повернувшись к матери, как будто рассказывал только для нее:
— Когда я шел с поезда, догнал Понделакова. Он мне сказал, что завтра поедет в Костаневицу. И я с ним. А в Костаневице сяду на какой-нибудь автобус.
Мартин мог бы легко загладить свою неловкость, стоило ему сказать: «Что это тебе ехать с Понделаковым, когда наши кони застоялись в хлеву. Сам я тебя отвезти не могу, но попрошу Ареншекова Тинче, чтобы отвез тебя в Костаневицу, а еще лучше на железнодорожную станцию в Бланцу. Я прямо сейчас ему скажу: «Тинче, ты ведь отвезешь его, не так ли?»
Но Мартин ничего не хотел исправлять. Он заговорил с другими. Ох, как она была сердита на него за то, что он так отнесся к Ивану! Но в присутствии людей она ничего не могла ему сказать — поминки не место для ссор. Она с большим трудом удерживала слезы и смиряла боль, которая копилась в ней.
На следующее утро Иван действительно ушел из дому ни свет ни заря. Только она и услышала, как он встал, как заскрипела дверь в его комнате; Ленка и Мирко еще спали, Мартин тоже, хотя он и привык вставать очень рано, чтобы еще до завтрака убрать в хлеву и подготовить все необходимое для работы на целый день. Она сразу встала, как только услышала, что Иван проснулся. Мой бог, не могла же она допустить, чтобы он ушел из дому голодным. Она хотела и Мартина разбудить, чтобы он попрощался с сыном. Но внезапно в ней проснулось упрямство; вчерашняя злость из-за того, что Мартин так вел себя по отношению к Ивану, еще не прошла. Нет, не стану я будить его, он не заслуживает того, чтобы они пожали друг другу руки; кони застоялись до того, что это им во вред, а парню придется проситься сесть в чужую телегу, сказала она себе. В этот момент у нее мелькнула мысль, причинившая ей еще более жгучую боль: может, это он притворяется, что спит, чтобы не вставать. Не хочет прощаться с сыном.