Иван уже совсем собрался уходить, когда она спустилась вниз.
— Мой бог, не думал же ты уйти так, без завтрака, — упрекнула его она, но мягко и с болью. Он ответил, что не голоден, так рано он никогда не ест. Потом все-таки пошел с ней в кухню, там она поджарила ему пару яиц и заварила большую чашку чая. О чем они говорили, пока она готовила завтрак и Иван ел, она не помнит, помнит только, что припала головой к его плечу, когда они протянули друг другу руки; раньше такого никогда не случалось, ни при прощании с Иваном, ни при расставании с другими детьми, даже с Резикой, когда та уходила в монастырь. Помнит она и то, что хотела проводить его, пройти вместе хотя бы часть пути, она бы и до Любляны пошла с ним, пусть и пешком, но он ей не разрешил. Они попрощались возле порога, и она еще долго-долго смотрела ему вслед.
Когда она вернулась в кухню, туда вскоре пришел Мартин: как будто и вправду ждал, пока Иван уйдет. На столе стояли тарелка и чашка, которые она подала Ивану, лежала начатая буханка хлеба и нож. Мартин все это видел, должен был понять, что Иван ушел, но ему даже не пришло в голову сказать что-нибудь или о чем-нибудь спросить, ни по-хорошему, ни по-плохому. Это вызвало в ней новый приступ злости на него. Теперь они были одни, и она могла бы высказать то, что ему причиталось, но ей казалось, он не заслуживает того, чтобы с ним разговаривать. И она только громче хлопала дверью, а движения ее стали более резкими. Уже давно она так не обижалась на Мартина, как в тот раз, когда он так скверно обошелся с Иваном.
В то утро они не сказали друг другу и десяти слов. Даже с Ленкой и ее мужем она говорила очень мало, не могла же она разговаривать с ними, когда все в ней так и кипело и думала она только об Иване. Ленка видела, что с ней творится, и не навязывалась с разговорами. Никто не навязывался.
Днем, после обеда, когда она уже помыла посуду, Мартин позвал ее в комнату.
— Пойди сюда, то, о чем мы сейчас будет говорить, касается и тебя, — сказал он ей.
Она пришла в горницу, которую Мерлашка наспех прибрала после вчерашних поминок, — Ленка и ее муж сидели за столом, а Мартин возбужденно ходил по комнате. На столе была бутыль с вином и три почти полных стакана. Потом Мартин и для нее принес стакан и наполнил его. С ее приходом они замолчали. Мартин как-то странно смотрел на нее, будто хотел о чем-то попросить. Ленка взяла стакан, чуть пригубила, но тотчас отставила его, как будто ей не хочется вина; Мирко, Ленкин муж, легонько постукивал пальцами по столу.
— Нет, отец, с этим мы не можем согласиться, — продолжил разговор Мирко. — Что я понимаю в хозяйстве? Правда, я родился на селе и мальчишкой, случалось, держал в руках косу или грабли — до плуга дело не дошло, — но ведь этого мало для такого хозяйства, как Кнезово, не так ли? С Ленкой дело ничуть не лучше. Вы ведь отдали ее в школу, а там не учили, как доить коров, да и сами вы ее этому не научили, как она мне рассказывала. В кухне или по дому она помогала, пока была дома, но ведь ни в поле, ни в винограднике не работала.
— Не говори глупостей, кого отец не впрягал в работу, когда на поле или в винограднике не хватало рук, — запротестовала Ленка. — А доить я в самом деле не умею, — призналась она вроде бы смущенно.
— Крестьянки из тебя не выйдет, даже если ты когда-то и держала в руках мотыгу, — возразил ей Мирко. — Да и из меня крестьянина не выйдет, — добавил он.
— Всему человек научится, если захочет, — заявил Мартин.
— Может, это и так, но зачем мне на старости лет учиться крестьянствовать, — ответил Мирко с легкой усмешкой.
— Не говори о старости, даже я, хотя мне вот-вот перевалит на седьмой десяток, не жалуюсь на возраст, — хмуро сказал Мартин.
— И в тридцать пять человек уже немолод, — заметил Мирко. — Во всяком случае, это тот возраст, когда человек уже должен жить с умом, — сказал он. — Вы думаете о земле, а я — о себе, — продолжал он. — Бросить службу, да еще такую службу, и приехать сюда, чтобы надрываться? Ведь надо мной коровы смеяться будут.
— Кнезово — это не лоскут, чтобы кто-нибудь смеялся, если ты поднимешь его с земли, — еще более хмуро сказал Мартин. — Да, с земли, — с горечью продолжал он. — Жаль, что дело зашло так далеко, что хозяйство осталось без присмотра и ждет, не найдется ли на него охотника.
Он тяжело ступал по половицам, но все равно шаг его казался ей усталым, неуверенным. Когда он подошел к столу и взял стакан — он опустошил его одним залпом, — она заметила, что у него дрожит рука. Он сел на угол стола и некоторое время задумчиво смотрел перед собой. Все молчали, как будто собирали силы для продолжения схватки.