— Если бы ты предложил Ивану то, что предложил Мирко и Ленке… он бы согласился… знаю, что согласился, — запинаясь, вымолвила она.
Она чувствовала и слышала, что он зашевелился, приподнялся, обернулся к ней:
— Откуда ты знаешь? Он сам сказал, что согласен? Ты говорила с ним, сама ему намекнула? После всего, что он сделал?
Он говорил хотя и приглушенно, но с возмущением, по голосу было заметно, что ему трудно дышать, что у него перехватывает горло. Она знала: каждую минуту он может вскочить, взорваться, но, к своему удивлению, не боялась его, как прежде.
— Об этом мы не говорили, но я по нему видела, что с ним творится, — спокойно ответила она.
Он молчал. Наверно, хотел успокоиться. Или раздумывал, как ей ответить, чтобы каждое слово было как гвоздем прибитое.
— Послушай, — начал он. — Иван — наш сын, как Тинче, Пепче и Тоне, поэтому он может приехать домой, когда захочет; я не выгоню его из дому, и примем мы его так, как принимаем Ленку и ее семью, можешь ему это сказать или написать. Но земли на него я никогда не перепишу. Никогда!
Опять помолчал и продолжал:
— Пока я жив, не хочу смотреть, как пропадает Кнезово. А после моей смерти… будь что будет.
Он снова умолк, потом сказал тихо, медленно, ей казалось, словно говорил скорее для себя, чем для нее.
— Одинокими? Когда у крестьянина хватало времени думать об одиночестве? И вообще разве… когда-нибудь ты чувствуешь себя одинокой? С тобой земля… и скотина в хлеву… лоза в винограднике. И работа… Будем работать, как работали всю жизнь. Пока у меня еще есть силы, буду работать: в хлеву, на поле, в винограднике. Да, будем работать. А остальное… Что об этом раздумывать! Знаешь, как говорят: до смерти пожить придется. А после смерти… я уже сказал, будь что будет.
Он умолк и снова лег. Сказал то, что хотел сказать, больше он к этому возвращаться не станет, настолько-то она его знает. Может быть, он всю ночь не сомкнет глаз, будет смотреть в потолок и размышлять, но ни единого слова больше не скажет. А ей еще не хотелось молчать, ей было слишком тяжело, чтобы она могла молчать.
— Почему ты думаешь, что хозяйство пропадет, если ты запишешь его на Ивана? Работать он умеет, когда приезжал на каникулы, орудовал и косой, и лейкой, и вилами, ты ведь его во все запрягал. А сейчас он к тому же изучает сельское хозяйство. И землю любит, ты не хочешь это признать, но это так. Как ты думаешь, почему он ходил на Плешивцу? Разве Ленка или Мирко ходили?
Если бы она не сказала ему этого, вряд ли бы заставила его открыть рот. А тут его снова подкинуло на постели. Она даже думала, что он встанет и начнет ходить по комнате; была у него такая привычка, когда бывал очень взволнован. Но он усидел на постели.
— Не знаю, зачем он ходил на Плешивцу, — сказал, — может, полюбоваться красивым видом, у городских это бывает. Но даже если то, что ты говоришь, правда, если он любит землю, этого еще недостаточно, чтобы переписать на него хозяйство. Земля должна тебя привязать, любишь ты ее или нет. — Он замолчал, как будто не знал, как объяснить свои мысли. Потом продолжал, уже по-другому: — Он был предназначен богу, а не земле… настоящего благословения не было бы, если бы я переписал на него.
Это ее удивило. Он на самом деле так думает или только ищет предлог, упрямо не желая уступить? — засомневалась она. Этого она и сейчас не знает. Ей никогда не удавалось заглянуть в самую глубину его души. Но одно она поняла: Ивана он решил отдать в семинарию не потому, что хотел видеть сына священником, а для того, чтобы как можно меньше обременять своего наследника. Она же всем сердцем желала услышать, как Иван отслужит свою первую мессу. А какая крестьянка не желает этого? Сколько раз ей представлялось, как он впервые встанет перед алтарем. Церковь полна цветов и людей, орган торжественно гремит с хоров, в его звучание вплетается чистый голос Ивана. Может быть, его назначат поблизости от родных мест, размышляла она. Тогда он приезжал бы домой, а мы навещали его. Нет, большего счастья она и представить себе не могла. И когда вышло иначе, это ударило ее гораздо больнее, чем Мартина. Но она не перестала любить Ивана, он по-прежнему оставался ее ребенком. А после смерти Тинче она даже сказала себе: может, и к лучшему, что Иван не пошел в семинарию, он был бы священником, не смог бы унаследовать Кнезово. А Мартин ни за что не хотел уступить. Почему он так относился к мальчику? Сейчас в Кнезове все было бы иначе, не будь Мартин таким суровым и упрямым. И в доме, и на дворе уже щебетало бы младшее поколение. А теперь Кнезово покинуто, а Иван… бог его знает, счастлив ли он в этой холодной Любляне.