На поминках мы с Милкой не разговаривали, — продолжает Иван. — Даже не поздоровались. Но взгляд мой все время притягивало на другой конец стола. Какой девушкой она стала! Черное платье придавало ее фигуре особую прелесть. До сих пор я привык ее видеть в пестрых светлых платьях, и вдруг — в черном. Ничего деревенского, совсем как городская, хоть привези ее в любой дом, с радостью подумал я. Она и никогда-то не была коровой, а тогда показалась мне прямо благородной, какой не казалась ни до, ни после этого. Когда на следующее утро я догнал ее за поворотом, у меня снова стало тепло на сердце. Я вмиг позабыл про Понделакова и отправился провожать ее до самого дома. Теперь она уже не была ребенком, и мне не надо было стыдиться, что я с ней иду. Когда мы поговорили о том о сем, я спросил ее, выбрала ли она уже парня.
«Да ведь мы, девушки, не выбираем, — ответила она мне. — Это вы, парни, выбираете, — сказала, — а мы ждем, не сжалится ли кто над нами, — засмеялась. — А если еще и родителям понравится его выбор, мы должны быть рады-радешеньки», — добавила она. «И ты бы согласилась с таким выбором?» — поддразнил ее я. «Откуда я знаю, — сказала. — Наверно, пришлось бы».
Это был такой… игривый разговор. Мне не хотелось его кончать.
«Ну, а тебя кто-нибудь уже выбрал?» — спросил я ее. «Еще никто, наверно, я кажусь парням слишком молодой, кому охота связываться с девчонкой», — сказала она. «Слишком молодой? — возразил я ей. — Девушка никогда не бывает слишком молодой для любви, даже если ей всего шестнадцать лет, — сказал я. — А тебе уже…» «Осенью исполнится восемнадцать», — дополнила она, так как я споткнулся на слове. Тогда я действительно не мог подсчитать, сколько ей лет, а наугад говорить не хотелось, я не знал, как лучше: прибавить или убавить от того, что я ей дал. «А может, я уже кажусь парням слишком старой, — со смехом продолжала она. — Для любви слишком старая, а для замужества слишком молодая. Какая из меня выйдет хозяйка в восемнадцать лет? — Она снова засмеялась, весело, как будто ей совершенно безразлично, любит ее кто-нибудь или нет. Потом ее улыбка стала еще задорнее. — А может, меня потому никто не любит, что я кажусь парням слишком некрасивой, — сказала она. — Ну ладно, вот стукнет мне тридцать, меня выберет какой-нибудь кривоносый старый дед».
Иван умолкает и с некоторым замешательством смотрит на нее. Может быть, у него мелькнуло: что это я рассказываю эти глупости своей матери, наверное, кажусь ей сущим ребенком. Я еще никогда так с ней не разговаривал.
— Так мы болтали всю дорогу до ее дома, и время пролетело очень быстро, — продолжает он. Теперь он говорит медленнее. Раньше он рассказывал так, как будто слова сами срывались у него с языка, а теперь так, словно отбирает, какое из них настоящее. — Когда мы попрощались перед ее домом, я сказал, что буду писать ей из Любляны. Она ответила, что рада, если ей кто-нибудь пишет. Я действительно писал ей несколько раз. Ничего особенного, ни слова о любви, обыкновенные открытки с приветом. А вы говорите, чтоб я на ней женился прямо тогда.
Кнезовка про себя усмехается. Она знает, что Иван сказал ей далеко не все, о чем они тогда говорили с Милкой, вероятно, ему стыдно. А она знает, что́ они еще сказали друг другу. Как будто слышит их разговор.
«Зачем тебе выходить за старого деда? — возражает ей Иван. — Чтобы греть ему ноги, заваривать чай, лечить от кашля, класть на поясницу теплый кирпич?! Не говори глупостей! Такая девушка… Ты как цветущая весна, а говоришь: некрасивая… Если тебя никто не выбрал, я тебя выбираю. Я бы тебя любил, еще как любил…» Понятно, все это он сказал ей тем же тоном, каким они разговаривали. Как это недавно назвал их разговор Иван? Игривым? Но взгляд его выдавал, что за этими словами скрывается нечто большее, чем шутка.
— Быстрая любовь самая надежная, — говорит ему она. — А длинная… знаешь, что говорят о длинной любви? Она была слишком молода? Если бы она не была слишком молодой, чтобы в нее влюбиться, значит, подошла бы в жены.
— Но ведь тогда я еще не был влюблен, — защищается Иван.
— Не был, — смеется она. — Ты и сам не знаешь, когда она приходит, любовь. Как болезнь. Я-то знаю, как это бывает…
Они репетировали пьесу, которую собирались поставить на троицын день в Доме пожарника. Школьницей она иногда играла на сцене, но выступать вместе со взрослыми ей еще не приходилось. И потом не пришлось, отец не разрешал ей ходить по вечерам на репетиции и возвращаться ночью по безлюдной тропинке. От ее дома было добрых полчаса ходьбы до Дома пожарника, где они репетировали пьесу. Если бы соседский Франце не ходил на репетиции, отец бы и тогда не разрешил ей. Но Франце отец доверял. «Если она будет ходить туда с Франце и возвращаться вместе с ним», — сказал отец учителю, когда тот пришел с просьбой разрешить ей играть на сцене. Франце был самым старшим из актеров, ему было уже за тридцать, а вообще он был немного странным парнем. Любил читать, играл в пьесах, он и на спевки ходил, а о девушках даже не думал. Дома его заставляли жениться, нужна была хозяйка, но его трудно было сдвинуть с места. По правде говоря, с ним было скучно. По дороге домой и обратно они говорили только о пьесе, которую разучивали, и о книгах, о тех, которые особенно нравились Франце. Да, Франце отец мог доверить ее со спокойной душой; даже если бы они ходили всю ночь, ничего бы не случилось. Потом Франце сломал ногу и не мог ходить на репетиции. Он играл небольшую роль, и его легко можно было заменить, труднее было заменить ее, так как она играла героиню. Поэтому она ходила на репетиции, хотя отец недовольно ворчал. Первый и второй вечер она возвращалась одна, прибегала домой вся мокрая, потому что спешила изо всех сил, ей было страшно, вернее, не то чтобы страшно, просто она боялась встретить на дороге злого человека. Потом она ходила домой не одна, сама уже не помнит, как случилось, что ее каждый вечер стал провожать Ханза, ее партнер. Может быть, он сам предложил проводить ее, когда она упомянула, как боится ходить по безлюдной тропинке, может, она его попросила, а может, все получилось само собой.