Ох, этот Ханза, Люпшинов Ханза. Ее Ханза. Нет, она не может сказать «ее Ханза», так далеко дело у них не зашло, хотя иногда он и целовал ее по дороге домой, а накануне спектакля поцеловал так, что у нее голова закружилась. Когда на репетиции они изображали парня и девушку, которые любят друг друга, они никак не могли поцеловаться по-настоящему, правильнее сказать, она не могла. «Не так, не так, — кричал учитель-режиссер, — потеплей, понежней, чтобы было похоже на правду, бог мой, ты что, еще никогда не целовала парня?» А кого ей было целовать? Отец отколотил бы ее, если бы такое случилось, узнай он об этом. Да и некого ей было целовать. Разве что когда танцевали «поуштертанц», после продажи вина или на вечеринках у пожарников — отец был председателем Общества пожарников, поэтому ее отпускали на эти вечеринки, но во время танцев чужие губы едва прикасались к ее губам, не там же она могла научиться. Поэтому учитель кричал: «Не так, не так… Бог мой, неужели ты еще никогда не целовала парня?» Он и потом кричал, после того как Ханза по пути домой уже несколько раз поцеловал ее и она сама стала отвечать на его поцелуи. Это и вправду было совсем иначе, чем на сцене, но так поцеловать Ханзу на репетиции ей было стыдно, и она боялась, как бы все не догадались, если она будет слишком откровенной на сцене, что происходит между ними, когда они возвращаются домой.
— Аница, а у тебя уже есть парень? — спросил он в тот вечер, когда в первый раз поцеловал ее и когда она еще не отвечала на его поцелуи.
— Не говори глупости, кто это в меня влюбится? — в замешательстве выпалила она и украдкой взглянула на него. Какое-то странное беспокойство охватывало ее, она сама не знала почему.
Две-три минуты он молчал, наверно, боялся высказать то, что было на сердце. Потом нашел ее руку, по правде говоря, она и не поняла, как ее рука оказалась в его руке; она хотела было вырвать руку, но в ней почему-то пробуждалось желание еще крепче сжать его ладонь и не выпускать до самого дома. Его рука была горячей, слегка потной, а ее дрожала, она вся дрожала, непонятное беспокойство охватило ее с ног до головы.
— А я бы любил тебя, Аница, ой, как бы я тебя любил, только тебя одну, — горячо сказал Ханза, голос у него был глухой, совсем не такой, как в этой сцене, где он объяснялся ей в любви. Бедная ее рука, как она дрожала в его горячей ладони, маленькая птичка, попавшая в западню. Она ничего не ответила на эти его слова, она боялась себя и отца, ой, как бы он зарычал, если бы услышал эти слова, если бы узнал о них, если бы увидел, как они держатся за руки. Она бы вырвала у него руку, но не могла. Она и потом ничего не могла сделать, когда почувствовала, как его руки обняли ее, когда ощутила его горячие губы на своих, которые тоже горели, как будто у нее была лихорадка. Но в тот раз она еще не отвечала на его поцелуи, это случилось на следующий вечер.