Ее Ханза. Он был высокий, на целую голову выше ее, хотя и не очень широкоплечий и крепкий, пожалуй, немного тщедушный, но стройный и совсем не похожий на крестьянского парня. Да он им и не был, хотя родом был из деревни, из маленькой деревни по ту сторону Савы, а в их деревне работал у столяра Клеменшека — у него учился, у него и остался подмастерьем. До этой пьесы они встречались мимоходом, от случая к случаю; именно пьеса их и сблизила. По правде говоря, он нравился ей еще до того, как стал ее провожать. Поэтому на репетициях она и не решалась прижаться к нему так, как этого требовал учитель. «Бог мой, неужели ты никогда не целовала парня?» Ой, как ей было стыдно! Она не решалась посмотреть на Ханзу. У него были большие светло-голубые глаза. Взгляд мягкий, иногда подернутый влагой. Вначале эта мягкость в его взгляде ей нравилась, а позднее — все меньше, ей казалось, что это слишком по-женски, мужчины так не смотрят. После репетиций, когда он, вместе с другими выпивал, в его глазах появлялись слезы, если он говорил ей что-нибудь нежное.
Знаю, конечно, знаю, мысленно подтверждает она. А когда я первый раз узнала, что такое любовь, мне было восемнадцать лет. Как давно это было! Сейчас мне уже перевалило на седьмой десяток. И тот день, когда Иван и Милка так хорошо разговаривали друг с другом, был уже давно. Теперь у Милки — другой, а у Ивана — другая. Бог его знает, счастлив ли он, ведь он снова в ссылке, в этой Любляне, где она никогда не чувствовала себя приятно, даже день и то ей трудно было выдержать в тех стенах, в том шуме. И почему Иван не привез с собой жену, если уж приехал домой? Никогда он ее не привозит. Не ладят они, что ли? Она бы спросила его, да не решается. И кто виноват в том, что они не ладят, Иван или она? Может, Иван и в самом деле не вырвал Милки из своего сердца? Пожалуй, с ней он был бы счастливее. А может, и нет. Если бы она и впрямь его любила, она поступила бы иначе. Бог знает, как было бы, посватайся он к ней тогда, сразу после смерти Тинче. Но прежде Иван должен был стать хозяином, а Мартин и слышать об этом не хотел.
Руки, которые, несмотря на разговор и размышления, усердно перебирали фасоль, замирают. Она поднимает голову и смотрит на Ивана, сидящего на другом конце стола.
— Знаешь, что он сказал, когда я его уговаривала переписать на тебя?
— Отец?
— Да. Мартин. Тебе счастья на земле не будет, потому что ты предназначен богу.
Иван как-то горько усмехается.
— Кто меня предназначил? Он. А такие вещи человек должен решать сам. Я никогда не собирался стать священником. Больше всего мне хотелось остаться дома, при хозяйстве, но для этого был определен Тинче, ведь он был старший. Я знал, что все остальные должны ему уступить, так всюду, даже в больших хозяйствах места хватает только для одного. Я знал, отец отдал меня в школу для того, чтобы я не был помехою Тинче. А почему я должен стать священником? — размышлял я, когда повзрослел, хотя знал, чего вы ждете от меня. Вы всегда говорили мне, что я буду священником, но в младших классах это меня почти не занимало. Школьник живет только сегодняшним днем, лишь бы быть сытым, лишь бы в кармане оказалась монетка на мелкие расходы, лишь бы не нахватать в школе плохих отметок, а ведь я добивался отличных. А в остальном… Какое ему дело, что будет завтра. Священник? Мне даже нравилось, когда мне говорили, что я буду священником. У священников всегда всего завались, пример тому — наш священник, да и другие тоже. Особенно об этом я не задумывался. В шестом-седьмом классе этот «священник» начал меня тревожить. Чтобы я всю жизнь прожил, как наш священник? Нет, не выйдет, сказал я себе. «Кнезов-священник», — говорили про меня, когда я приезжал на каникулы, иногда насмешливо, иногда без тени насмешки, иногда даже уважительно. Сколько раз я слышал эти два слова, когда шел по деревне. «Вон Кнезов-священник идет». Нарочно громко, хотя и делали вид, что говорят между собой. Прямо в лицо мне этого не говорили, в разговоре я все еще был Иваном. В крайнем случае кто-нибудь говорил: «Когда будешь священником…» И дома вы мне иногда так говорили. Ох, как не по себе мне было от этого «священника», где бы это ни говорилось — дома ли, нет ли. «Этого вы не дождетесь», — сказал я себе. Только бы добраться до выпуска, а потом я как-нибудь выкручусь. Я уже тогда подумывал об агрономии.
Она внимательно слушает его. Вот те на́, через столько лет у нее начинают открываться глаза. Как мало знают родители о своих детях, мелькает у нее мысль. Он приезжал домой на каникулы, я заботилась о том, чтобы он не был голодным, иногда украдкой жарила ему яичницу; если, он начинал сильнее кашлять, беспокоилась за него, готовила ему чай, а что у него в душе, что он думает, что чувствует — об этом я никогда себя не спрашивала, это оставалось скрытым от меня, как будто запечатано девятью печатями. Я мечтала о том прекрасном дне, когда мальчик отслужит свою первую мессу, о том, как я буду ходить к нему в гости, и обманывала себя, убеждая, что он очень счастлив, ведь перед ним такая прекрасная дорога, а он отказывается…