— Ты уже тогда не хотел быть священником? — спрашивает она сдержанно, как будто его слова разочаровали ее, хотя она уже давно со всем примирилась. — А мы думали, это ты в партизанах решил не идти в семинарию.
— Партизаны тут ни при чем, — возражает он. — Даже если бы я не пошел в партизаны, я бы никогда не стал священником.
— Не стал бы… Теперь, когда ты мне все рассказал, я знаю, что не стал бы, — задумчиво кивает она, соглашаясь со словами Ивана. — Но тогда мы ничего не знали. Ты не рассказывал, что собираешься делать. Правда, мы никогда об этом не говорили, само собой разумелось, что ты идешь в семинарию. Мартин сказал так же, как сейчас ты: «Лишь бы парень дотянул до выпускного экзамена». Тогда уже шла война, каждый день людей арестовывали, убивали; узнали мы и о люблинских облавах, поэтому все беспокоились о тебе. Мы же не знали, что с тобой. Посылали тебе деньги, если случалась оказия, продукты, ты, конечно, помнишь это, а приехать к тебе не могли. Тоне был в партизанах, для Тинче это было опасно, а отца нельзя было отправить дальше приходской церкви, да и там его видели очень редко. Поэтому мы так поздно узнали, что ты ушел в партизаны. Ты уже с полгода как был в отряде, а мы об этом еще не знали. Когда Луковка, та, что спекулировала маслом и еще бог знает чем, сказала, что не смогла передать тебе посылку, потому что тебя нет на прежней квартире, мы подумали, что тебя арестовали. Мартин ругался как бешеный. А когда узнали, что ты в партизанах, он перестал ругаться, но и разговаривать тоже перестал, целую неделю ходил как немой.
— Я не знал, как вам сообщить, — говорит Иван. — Из Любляны можно было послать письмо, но это могло быть опасным и для вас, и для меня. А из отряда я не мог. Если бы я партизанил где-нибудь на Доленской, я бы вам сообщил, чтоб не беспокоились, а с Горенской никак не мог.
«Связался с партизанами, теперь все изменится, вот увидишь. — сказал отец, когда снова заговорил. — Священника из него не выйдет, и не мечтай, — заявил он. — И что заставило парня послать все к чертям и уйти к этим проклятым лесовикам!» — сердился он. Когда Тоне ушел в партизаны, он ничего не говорил, даже меня утешал, потому что я была не в себе, ты же знаешь, я боялась за него, а какая мать, у которой сын в партизанах, не боялась? «Если пошли другие, значит, и наш должен пойти, всех, верно, не перебьют», — сказал он. Он и на Тинче не сердился, когда тот стал помогать партизанам, даже сам открывал им, когда они ночью стучались в окно. На Пепче он злился, ему не нравилось, что тот подался к белым, но и то вроде бы как-то смирился. А вот с твоим уходом и партизаны он так и не примирился. Когда узнал, что́ ты сделал, даже охладел к партизанам. Я боялась, он станет на сторону Пепче и поссорится с Тинче. Слава богу, этого не случилось, но таким, как раньше, он уже не был. Когда у нас появлялись партизаны, он смотрел на них косо, словно это именно они, те, кто сидел у нас за столом, уговорили тебя уйти в отряд. Потом он даже перестал говорить о тебе, а когда я вспоминала, притворялся глухим. Как будто тебя и нет на свете. Да, он уже тогда стал таким, каким был в ту минуту, когда ты отказался идти в семинарию. Для него ты перестал быть Кнезовым.
— Я знал, что отцу не понравится, если я уйду в партизаны. Но кто тогда думал о таких вещах, у нас была одна мысль, как бы насолить фашистам. Ты себе представить не можешь, что творилось тогда в Любляне. Молокососы-мальчишки на малолюдных улицах разоружали итальянских солдат и офицеров. Мы перерезали телефонные провода, разбрасывали листовки и не пропускали ни одной новости из леса. Каждый стремился поскорее уйти к партизанам. Когда итальянская армия отправилась к дьяволу, больше половины нашего класса ушло в лес. И я не мог иначе, мне было бы стыдно перед товарищами, я бы всю жизнь упрекал себя за то, что сидел за печкой в то время, как другие проливали кровь за родину.
— Юрчетов нам первый сказал, что ты в лесу. До тех пор о тебе ничего не было слышно. На каникулах ты был дома, но в Любляну отправился раньше, чем обычно. Не понимаю, почему ты не ушел в партизаны прямо отсюда. Остался бы на Доленской, поближе к дому.
— Я не мог, мама, нельзя было, — отвечает он. — Я был связан, в Любляне у меня были свои дела, мне не разрешали уйти в партизаны. Ну, а когда все ринулись в лес, тогда и мне позволили.