— Ох, как мы беспокоились за тебя! — говорит ему она. — Даже он, который редко о чем тревожился, и то не мог скрыть беспокойства. «Его арестовали, его наверняка арестовали», — твердил он. Однажды среди зимы к нам занесло Юрчетова. Пришли неожиданно ночью, поесть захотели; с ним было еще трое. Мартин налил им литр вина, я нарезала хлеба и копченой колбасы. Ведь мы с охотой кормили даже тех, кого не знали, а тут Юрчетов. Когда они наелись и напились, Юрчетов спросил меня: «А что, Иван вам пишет?» «Уже больше чем полгода от него нет вестей», — сказала я. «Скорее всего, парня арестовали», — добавил отец. Юрчетов удивленно уставился на нас. «Вы и в самом деле ничего не знаете или притворяетесь?» — сказал он. У меня прямо сердце остановилось. «Откуда нам знать, если от него ни слуху ни духу», — еле выдавила из себя. «А ты что-нибудь знаешь о нем? Расскажи», — попросил отец. «Он в партизанах, если еще жив, — ответил Юрчетов. — В сентябре мы вместе ушли в Доломиты, это недалеко от Любляны, около Полхова Градца, если знаете, где это, — продолжал он. — Ивана сразу же послали на Горенскую, а я еще несколько недель оставался в Доломитах. Неужели вы ничего не знаете?» — удивился он.
Так Юрчетов избавил нас от беспокойства. Снял заботу — не случилось ли чего, почему не пишешь. Зато он прибавил других забот. Теперь я стала тревожиться за твою жизнь. Тоне уже сложил свою молодую голову, не приведи бог, что случится с Иваном, тревожилась я. О чем беспокоился он, твой отец, я уже говорила тебе.
— Я часто вспоминал вас и наш дом, поверьте мне, — говорит Иван, помрачнев; скорей всего, ее рассказ пробудил в нем чувство вины перед родными. — Иногда я с тревогой спрашивал себя: «Что подумают дома, когда узнают, что меня нет в Любляне?» И утешал себя мыслью, что вы все-таки узнали, что я ушел в лес. Разве тогда можно было что-нибудь скрыть? Новости распространялись быстро, словно по телефону.
— Но ведь и после войны, когда все кончилось, мы долго не знали, где ты, — отвечает ему она. — Одни уже вернулись, другие приезжали домой хоть на денек или присылали письма, о многих стало известно, что они погибли, а о тебе снова ни слуху ни духу, хоть бы кто сказал, жив ли ты, нет ли. О господи, как я беспокоилась!
— А я вам написал, наверно, письмо потерялось, — говорит он, все еще хмурясь.
— Ты уже говорил, — отвечает она.
— Я удивился, что никто не ответил, — продолжает Иван. — Не знаю, почему мне не пришло в голову, что письмо может затеряться. Считал, вы обиделись и потому не отвечаете. На меня напало упрямство: ну и ладно, как они, так и я не буду больше писать. И не писал.
— Во мне не было никакой обиды, одна тревога, — говорит она. — А отец от своей обиды не смог отказаться до самой смерти. Как в войну, так и тогда он не разрешал себе думать о тебе. Я расспрашивала и узнавала про тебя, где только могла, а он вел себя так, будто ему до тебя и дела нет. Если бы мы получили извещение о твоей гибели, он бы стал другим, я знаю, он бы оплакивал тебя, каждый день вспоминал, как и о Тоне. А так он, видно, думал, что ты не хочешь домой, что планы, которые он связывал с тобой, погибли раз и навсегда. Ты для него и вправду перестал быть Кнезовым.
— Когда я год спустя приехал домой, он едва подал мне руку, — сказал Иван еще более мрачно. — Я уже тогда почувствовал, что нам с ним не сговориться.
— Я видела, какой он был, — подтвердила она. — Ох, как это меня сразило! Как увидела я тебя на пороге кухни, как услышала твой голос, все вокруг заплясало и я опустилась на стул, а сердце во мне колотилось как бешеное. А потом все во мне заликовало с такой силой, что, казалось, наш дом обрушится, как рушились стены от иерихонских труб. Мой мальчик жив, он дома! Мои слезы падали тебе на плечо. В такие минуты ничто не помогает, и, хотя на сердце у тебя так, что ты готов обнять весь мир, слезы душат тебя. А увидела я его лицо, когда ты с ним поздоровался, все во мне замерло. Ледяное, словно оконное стекло в холодную зиму. После этого и я уже не могла быть с тобой такой, какой была в первые минуты, когда проливала слезы тебе на плечо. Не потому, что я тебя не любила или не радовалась тому, что ты пришел, и не потому, что боялась, что ему не понравится, если я буду очень приветливой с тобой. Я бы ему глаза выцарапала, не побоялась. Не могла я больше радоваться, видя, как он с тобой обошелся. Тебя так долго не было дома, а вот вернулся, живой и невредимый, после того как мы тебя уже оплакивали, по крайней мере я, и он, твой отец, только что на дверь тебе не указал. Что у бедного мальчика на сердце, как ему плохо? — скребло у меня в душе. Вот это и отняло у меня и слова, и смех, это, а не что-нибудь другое.