Мы прекратили этот разговор. Но мысль бросить землю и вернуться в Любляну вцепилась в меня волчьими зубами. Наверно, и в Милку тоже. Оба мы словно пережили на Бледе что-то дурное, словно исповедались в великом грехе и не получили отпущения. После возвращения с Бледа я почувствовал себя, словно был в разладе со всем миром. Я замечал, что вы озабоченно поглядываете на меня, что вам хочется узнать, что со мной. Но что я мог вам сказать? Ведь я и сам не знал, чем все кончится. Она позабудет об этом, перестанет уговаривать, поймет, что я не могу бросить землю, утешал я себя. Но она не позабыла. Правда, не убеждала меня больше, но всегда говорила что-нибудь такое, что я понимал: у нее вертится в голове, как бы после свадьбы переселиться в Любляну. Ей хотелось быть барыней. Ох, как это меня грызло. Не любил бы я ее так сильно, сам бы отступился, мне никогда не нравились люди, которые воротят нос от крестьян, а Милка воротила нос сама от себя, сама-то она была из крестьян. Но я любил ее и не мог отступиться, ходил к ней каждый вечер, да вы сами знаете… Когда она намекала мне, мол, куда лучше людям живется в городах, чем в деревне, где даже в воскресенье не оторваться от работы, я делал вид, что не слышал, что не понимаю, к чему она клонит. Когда она убедилась, что меня не перетянуть на свою сторону, начала дуться. Бывало, за весь вечер едва обменяемся парой слов, и мне приходилось разговаривать с другими, с ее домашними, чтобы как-то поддерживать беседу. Это продолжалось недели две, может, и все три. Потом она вдруг перестала дуться. То ли домашние ей сказали, что так не годится, не знаю. А может быть, она уже решила покончить с нашей любовью и дуться ей уже казалось ненужным. Теперь она разговаривала со мной, как и раньше, даже слова были те же самые, вы знаете, как идет разговор, если день за днем говоришь с одними и теми же людьми, — перемалываешь одно и то же. Да, на словах Милка оставалась такой же, как и прежде, до размолвки, но голос, лицо… без тепла, так холодно и безразлично разговаривала она со мной, как будто мы всего лишь знакомые и я оказался в их доме случайно; да и даже с таким знакомым она бы разговаривала теплее, чем со мной. Я не могу вам передать, как мне было больно от ее холодности, лучше бы она продолжала дуться. Пока злилась, я чувствовал, что она интересуется мною, а теперь она вроде бы не замечала меня. Иногда меня охватывала злость, и я готов был встать и уйти, а по дороге домой я столько раз давал себе слово, что Крошлевы больше не увидят меня в своем доме. Но на следующий вечер снова приходил туда. Я любил ее и не мог с этим справиться. А она вечер за вечером — все та же, лицо ледяное, словно оконное стекло в морозы. Когда мы разговаривали, мне казалось, ее мысли где-то в другом месте. Я не мог пробиться сквозь них, чтобы узнать, о чем она думает, я хотел, чтобы хоть ненадолго наши мысли совпали и чтобы мы не думали одно, а говорили совсем другое, ведь и я, разговаривая, только о том и гадал, почему она такая. Однажды я напрямик спросил ее: «Почему ты такая, Милка?» «Какая?» — удивилась она, однако не слишком заинтересованно. «Такая странная», — сказал я, не умея объяснить иначе. «Странная? — протянула она. Посмотрела на меня и сразу отвела взгляд. — Это ты странный, — немного подумав, с поджатыми губами сказала она. — Чудак, — заключила она. — Тебе куда больше дела до твоих черных коров, чем до…» До меня, скорее всего, хотела сказать она, но не закончила, запнулась, она знала, что сказала бы явную ложь. Будь она злой, может быть, она бы и это выпалила. Но она не была злой, скорее подавленной; мне показалось, что глаза ее повлажнели. Это меня тронуло. Я уже готов был сказать: «Не беспокойся ты из-за того, что будет. Мы постараемся помягче постелить себе, чтобы не было слишком жестко. Не выйдет с крестьянствованием, подыщем что-нибудь другое. Я не допущу, чтобы ты терпела нужду, чтобы надрывалась и ничего не получала от жизни». Не знаю, откуда я взял силы сдержаться. Намекни я хоть одним словом, что, может быть, когда-нибудь сделаю так, как она хочет, мне бы не отступить, она бы не позволила. И я сказал: «Пускай я чудак, раз ты так думаешь. Но своими чудачествами я выжму из земли гораздо больше, чем она давала до сих пор, и тогда на Кнезове можно будет позволить себе многое из того, что, по-твоему, можно получить только в Любляне». Ох, как она на меня посмотрела! Если бы взглядом можно было уничтожить человека, этот взгляд уничтожил бы меня.