Вскоре и ее родители стали относиться ко мне по-другому. Они уже не встречали меня так приветливо и тепло, как раньше, тоже охладели ко мне. Но на словах еще не давали понять, что мне лучше не приходить в деревню. Может быть, они ждали, что я сам это пойму. Так было бы легче для них. Отец и мать — люди старой закалки. Крестьяне. А крестьянин не любил отказываться от своего слова. Но и я не мог отказаться, считал, что для этого у меня нет настоящей причины. Да и любил я Милку. Надеялся, все уладится. Как только кончится траур, я спрошу их о свадьбе. Там все и выяснится, думал я. Но все выяснилось раньше, сегодня.
Он умолкает. Она не решается на него посмотреть, ждет, когда он продолжит рассказ. Ей больно, она чувствует, как мальчик мучается, но больно ей и из-за Кнезова, она понимает, что рушатся ее надежды. Ее охватывает дрожь, ведь Иван не все сказал, не сказал самого главного — что будет с Кнезовом. А Иван молчит. Может быть, ему внезапно показалось, что не стоит подробно рассказывать ей, может быть, ему даже стало стыдно, что он раскрылся перед ней. Я должен переболеть этим сам, думает он. Нет, это неверно, они должны переболеть этим вместе, это касается их обоих…
— А что они говорят? — спрашивает она, чтобы заставить Ивана продолжить рассказ. — Что говорит Милка, что говорят ее родители, Крошель и Крошлевка?
— Я расскажу вам, я все вам расскажу, я же обещал. — Иван очнулся от задумчивости. Но снова умолкает. Он медлит, как медлит человек, собирающийся спять повязку с разболевшейся раны. А у нее еще сильнее сжимается сердце. — Когда я сегодня пришел к Крошлевым, Милки не было дома; об этом я вам уже говорил, — начинает он. — Мне сказали, что она ушла в Костаневицу.
— Зачем это в Костаневицу на ночь глядя? — удивляется она.
— Она ушла еще утром, сказали мне. И до сих пор не вернулась. Наверно, останется там ночевать, сказал Крошель. Говорили ли они правду, не знаю. Может быть, Милка спряталась от меня. Ей не хотелось говорить мне то, что потом сказал ее отец. Или ей казалось, что сама она не сможет сказать мне это. А может, и правда ушла в Костаневицу, для того чтобы избежать разговора со мной. Хотя возможно, она пошла туда и за чем-нибудь другим. Все равно, теперь это все равно. В Костаневице живет ее новый жених. Точнее, сейчас он не живет в Костаневице, там живут его родные — отец и мать, сестры и братья, если они у него есть. Сам он живет в Целье. Директор какой-то гостиницы. Дважды или трижды я встречался с ним у Крошлевых, думал, он приезжает к ним за вином. Вначале он, скорей всего, и правда приезжал из-за вина, потом влюбился в Милку и она в него или в его директорство; она будет барыней, ей не придется надрываться на земле, если выйдет за него замуж. Черт бы его побрал.
Он снова умолкает. Видно, рассказывает он неохотно, с трудом. Возьмет и перестанет, боится она.
— А отец и мать, что они говорят, они не запрещают ей, ведь уже был сговор с нами? — спрашивает она, хочет, чтобы Иван рассказывал дальше.
— Что они могут поделать, если Милка не хочет к нам, — отвечает он. — Те времена, когда родители насильно выдавали дочерей замуж, прошли. Наверно, они и не заставляли бы ее сдержать слово, каждому хочется видеть свое чадо в лучшей жизни. И все-таки им было неудобно, особенно отцу, старому Крошелю. Он все не знал, как со мной объясниться. Когда сказали, что Милки нет дома, я хотел уйти, ведь я пришел к Милке, а не к ним. А они меня уговаривали остаться, при этом все переглядывались. Уговорили они меня. И сегодня они были не такими, как в последнее время, более разговорчивыми, что ли, но и не такими, как вначале, когда я только стал ходить к ним. Раньше я чувствовал себя так, словно я их сын. Хотя они и тогда не были бог весть какими разговорчивыми: вы знакомы со старым Крошелем и знаете, что он скорее скуп на слова, чем щедр, а Крошлевка всегда занята своими мелкими делами, которые не дают покоя хозяйкам, так что ей некогда было швыряться словами, но говорили они со мной тепло. «Парень, чувствуй себя как дома», — слышалось в их голосах. Сегодня они были разговорчивее, чем я привык, но мне казалось, что они принуждают себя, и на лицах, и во взглядах чувствовалось замешательство. Я подумал, они такие потому, что Милки нет дома, а они знают, что я пришел из-за нее. Только потом, когда они рассказали мне обо всем, я понял, почему они были такие. Не знали, как мне все объяснить, да и неловко им было.
Иван говорит медленно, глухо, он весь ушел в себя. Временами ей кажется, что у него не хватает голоса и ему не хватит его, чтобы договорить до конца. Она как на иголках. Боится помешать ему, даже поглядеть на него не решается. Хотя она уже все знает: он же с самого начала сказал, что не будет в доме молодой хозяйки; она следит за его словами, а вдруг каким-то чудом что-то еще может измениться.