— Дни проходили как во сне, — меняет она тему разговора. — Да что там дни — недели, месяцы, годы. Мы едва замечали, когда весна, когда лето, осень, зима. Весну я потому только и отличала от осени, что весной мы пахали, копали, сажали, а осенью убирали урожай, а в остальном словно все одно — неразделимое время года, один неразделимый день, бесконечно длинный и слишком короткий, чтобы успеть все сделать. Занятые работой, которой всегда было выше головы, мы не успевали думать о времени года, пожалуй, даже погоду не замечали. Иван целиком ушел в те новшества, которыми пытался поставить на ноги Кнезово. Смородина и груши на Веселой горе, серые коровы, силос, клевер вместо пшеницы, кукуруза на силос, а не на зерно. Я не могу сказать, что он начал раньше, а что позднее, все это находило одно на другое, можно сказать, занимался он всем сразу, в один и тот же день. А ведь это было не так, знаю, что не так, ведь сразу все делать нельзя, сама знаешь, что нельзя. Здесь нужно время, да и деньги тоже. А денег у парня было не слишком много, и занять было негде, тогда крестьяне не получали ссуд, ткнуться за помощью было некуда. Иван срубил лес в Габерье, наш единственный лес, кроме чащобы на Плешивце, где мы каждый год рубили колья. Лес в Габерье купил еще Мартин, купил на мое приданое. Когда он покупал, сосны едва доходили до плеча, молодой был лесок, а когда Иван решил его вырубить, он был в самой лучшей поре. Соседи говорили: лес как скотина, которую откармливаешь на убой, жалко каждого дня, не продать бы слишком рано, а что до леса, жалко каждого года, не срубить бы раньше времени. Сгорит дом у тебя, из чего будешь новый ставить? — подзуживали его. Я ничего не говорила, хотя мне тоже было жалко леса. Я знала: иначе он не может. Да и не любила я вмешиваться в его дела. Работать работала, помогала, сколько могла, а хозяйничает пусть сам, думала я. Поэтому-то я никогда не знала всех его забот, он со мною не делился. Я только по его лицу и читала, когда его поджимало больше, а когда чуть отпускало. Но, несмотря на это, многие его заботы ложились и на мое сердце, в деревне этого не избежать. Я и при Мартине, вашем отце, не совала носа в хозяйство, но все равно много его забот принимала на свои плечи. Выпадал град — не было вина на продажу, значит, не было денег ни на одежду, ни на налоги. Неужели это меня не волновало? Веселую гору тоже побил град, только смородина начала созревать; в другой раз урожай погубили весенние заморозки. Я знала об этом, говори мне Иван — не говори. А пришли описывать имущество из-за неуплаченных налогов, не могла же я спрятать голову под крыло, ничего не видеть и не слышать. Как он улаживал остальные дела, осталось мне неизвестно. Судебная опись имущества. Сколько такое бывало в деревне, но ведь это еще не конец света, не конец хозяйству. Град. Сколько раз уничтожает у крестьянина урожай град или засуха, а жизнь-то идет дальше. Пока крестьянин работает как вол, он всегда выжмет из земли что-нибудь, чтобы свести концы с концами даже в неурожайные годы.
Вот так и проходили наши дни. Иван налегал на работу и раздумывал, что бы еще переменить на Кнезове и облегчить ход телеги. Воевал с налогами, непогодой и нуждой. А я была вроде бы в стороне от всего, но не сидела сложа руки, нет, хотя почти все основные заботы лежали на Иване. Как-нибудь вывезет, парень он рассудительный, думала я. За всем этим я позабыла, что у него могут быть свои трудности, не только те, что связаны с хозяйством, я позабыла, что когда-то он был другим, веселым, умел ввернуть в разговор шутку. Я уже не раздумывала о том, счастлив он или нет. Лишь бы работал, тащил на себе воз, а остальное… Я только об этом и думала, о земле. Я уж тебе сказала, я набралась этого от Мартина. Но только уже после его смерти. Раньше я не была такой. На первом месте для меня были вы, потом Мартин, ваш отец, и только потом — земля. Сколько я ругалась с Мартином из-за того, что он подгонял вас! А теперь и сама: лишь бы парень работал, лишь бы тащил на себе воз. О том, каково ему тащить, я думала не больно, а о том, что́ он при этом чувствует, — и того меньше. Поэтому я и не заметила, как он стал отчаиваться, не заметила, что его держит на Кнезове только упрямство. Не сдамся, даже если сами черти встанут мне поперек дороги, сказал он после разрыва с Милкой, когда я спросила, не вернется ли он в Любляну. Он повторил это еще, когда у нас описали имущество, а больше не повторял. Его упрямство тоже пошло на убыль.