— Мы погрузились в молчание и долго не могли выбраться из него, — продолжает рассказывать она. — Иван наливал себе и пил. Опустошив одну бутылку, шел за другой. Он сидел за столом, пил и ни разу не взглянул на меня. А я все посматривала на него, не смотрела, а только посматривала, Я сидела на другом конце стола. Когда я села, и сама не знаю; ведь когда он сказал мне это… что больше не может, я что-то делала в кухне, была возле плиты и шкафа. Может быть, ноги перестали держать меня, и потому я села. Помню, озноб бил меня, пока я сидела за столом, хотя в кухне не было холодно — ведь я целый день топила плиту, она и во время нашего разговора топилась.
«А как с землей, ты продашь ее?» — через некоторое время спросила я. «Как это продам, она же не моя», — возразил от, даже не поглядев на меня. «Она переписана на тебя, ты хозяин», — сказала я. «Нет, хозяин тот, кто живет на земле, в этом доме, а я собираюсь обратно в Любляну». Я не знала, что на это ответить, и мы снова погрузились в молчание. На этот раз Иван заговорил первым. «Мне очень плохо из-за вас, — сказал он. — Как вы останетесь одна на старости лет? — вздохнул он. — Если бы вы согласились приехать ко мне, у меня бы камень с души упал, но я боюсь, вы не захотите», — промолвил он. «Не захочу, я уже говорила тебе, — сказала я и повторила: — Отсюда меня только вынесут». Он вздохнул, но ничего не сказал.
«А с землей надо что-то сделать», — сказала я после довольно продолжительной паузы. «Я же сказал, больше я не хозяин, — ответил он. — Хозяином станет тот, кто будет здесь жить, — заявил он. — Значит, вы, — заключил он. — Если хотите, мы снова перепишем землю на вас», — предложил он. «Нечего нам кидать на ветер деньги из-за этих бумаг, — ответила ему я. — Дело не в том, на кого она записана, дело в том, кто будет работать, я-то ведь старая, — возразила я. — А что будет с землею, когда меня не станет?» — спросила я его. «Не знаю, — сказал он. — Может, возьмет кто-нибудь из Ленкиных сыновей», — предположил он. Видишь, Иван тоже думал о твоих мальчишках, как когда-то Мартин. Ты ведь помнишь тот разговор после смерти Тинче?
— Ох эти мои мальчишки! — отвечает Ленка. — Я думаю, ни один из них не останется здесь, даже если бы его приковали цепями. Они не привыкли к такой жизни. Продадим, когда вас не будет, вот и все.
— Продадите, если кто-нибудь купит, — горько усмехается она Ленкиным словам. — Иван предлагал отдать землю внаем, но я ему сказала: — Кто захочет взять ее внаем? Даже если мы будем за это платить, все равно никто не возьмет. Кому охота обрабатывать землю? Кусты да сорняки возьмут ее внаем.
— Прежде чем уехать, Иван действительно отдал внаем часть земли, — продолжает она. — Мерлаковым, с условием, что они станут помогать мне, ухаживать за мной, если заболею, чтобы я не была совсем одинокой. Вот они и обрабатывают ее — для себя и немного для меня. А остальная лежит необработанной, поросла сорняком, я бы не решилась и взглянуть на нее. В прошлом году, когда у меня еще были силы, я кое-что сделала, и на полях тоже, а теперь не могу. Что делается на Веселой горе, со смородиной и грушами, этого я не знаю, туда, наверх, я бы не пошла, даже если бы у меня хватило сил отправиться хоть на Святые горы. Мартин бы в гробу перевернулся, если бы меня еще раз занесло туда. Ты не знаешь, как он сердился на Ивана, что тот взял Веселую гору. А что ему было делать, раз он решил остаться дома. Иван уехал, и мне было не лучше, чем когда мы похоронили Тинче, — продолжает она. Лицо ее искажается болью, как будто она заново переживает те дни. — Я его не осуждала, не упрекала, как я могла это делать, если знала: не может он иначе. Горе не было таким, как со смертью Тинче. Тинче умер, а Иван жив. Я знала: он будет навещать меня, захочет посмотреть, как мои дела, поговорить со мной. Но так пусто и одиноко, как после отъезда Ивана, в доме еще никогда не было. Словно покойника вынесли, говорят люди про такую пустоту. А мне казалось, как будто из дома вынесли десять, двадцать покойников, весь Кнезов род. После смерти Тинче оставался Мартин, ваш отец, когда он умер, вернулся Иван. А после отъезда Ивана — никого. Я была одна, совершенно одна. Ты не знаешь, каково старому человеку, когда он остается совсем один. Тяжело даже тем, кто никогда никого не имел, а мне, родившей восьмерых детей, было в сто, в тысячу раз тяжелее. Я беспрестанно думаю о вас, вспоминаю, как вы цеплялись за мою юбку, как сидели вокруг стола, как кричали наперебой: мама, где это, мама, дай мне то.