Да что я тебе рассказываю, тебе еще не пришло время понимать это. — Она готова рассердиться на самое себя. — Я хотела рассказать тебе про Ивана, а не про себя. Когда он уехал, в деревне было столько разговоров, словно у нас случилось землетрясение. У нас одних. И у других хозяйства остаются брошенными, без хозяина, без рабочих рук. Не знаю, может, люди нам завидовали — мне, Кнезову, Ивану. Со мной не говорили, только иногда кто-нибудь спрашивал, где сочувственно, где со злорадством, что я собираюсь делать с землей. А между собой все перемывали нам косточки; Мерлашка мне говорила, они решили, что Ивана подвели новшества, как будто на собственной шкуре не почувствовали, что крестьянина подводит все и всегда, весной и летом — когда покупает купорос и все прочее, осенью и зимой — когда продает вино. По правде говоря, крестьянин все время должен быть начеку, чтобы его что-нибудь не подвело, я видела это и дома, и у Мартина, и у других в деревне. С тех пор как я тут, у двух соседей продали землю. Но раньше крестьянину неоткуда было ждать помощи и некуда было податься, а сейчас его так и зазывают в города, на фабрики. Там работают по восемь часов в день, имеют то, имеют ее, а в деревне из-за сущей чепухи убиваешься день и ночь. Как же тут не выбрать жизнь полегче и получше? Может быть, и Ивана сманила в Любляну эта легкая жизнь. Не знаю, не могу сказать. Знаю только: парень пытался сделать все, чтобы удержаться на Кнезове, и все-таки сломался. Может, было бы иначе, если бы он женился, без хозяйки он и впрямь не мог крестьянствовать. Мерлашка мне который раз говорит: «Были бы у Ивана дети, они бы привязали его к земле». Бог знает, как было бы. Женись он на Милке, она бы, наверно, уговорила его бросить все и уехать в город. А может быть, дети и ее привязали бы к земле. И она бы тянула лямку, пока могла, значит, до смерти.
Умолкает. Она все сказала, всю свою боль открыла. Кто знает, сколько еще она будет говорить о ней. Но избавиться от нее никогда не сможет, даже если будет рассказывать еще тысячу раз, если ночь за ночью будет бередить ее, размышляя о прошлом. До смерти это будет, а может, и после смерти, как у Мартина.
Едва она помянула его в мыслях, тут же слышит голос:
— Если бы Иван был таким, как ты говорила, если бы и впрямь любил землю, он тянул бы лямку до смерти. Мы, Кнезовы, всегда тянули ее до самой своей смерти, крестьянин не может иначе. А Иван не был крестьянином, не был Кнезовым.
Она открывает глаза и видит его на стуле, на котором только что сидела Ленка. Прогнал Ленку, она и так редко приезжает, а ты ее прогоняешь, готова упрекнуть она. Но превозмогает себя, потому что знает, ему было бы неприятно, если бы она упомянула про Ленку. Стоило ей упомянуть о Ленке, пока он был жив, он тут же превращался в глухого и немого. Когда она с Мирко отказалась отдать ему для Кнезова одного из сыновей, он вычеркнул ее из своего сердца. Они навещали их и после, он не показывал им на дверь, но был с ними немногословным, хмурым, а то и просто исчезал из дому, чтобы не разговаривать с ними. А после отъезда, словно их и не было на свете, не поминал ни добром, ни злом. Если от них приходило письмо из Америки, он не спрашивал, что пишут, она сама рассказывала ему письмо. Иисусе, ведь она же не могла молчать, хотя он и притворялся, что не слышит. Эта его упрямая обида, эта его… бог весть что кипело в нем, отчего он был таким. Скорее всего, хотел, чтобы и она вырвала Ленку из своего сердца. А теперь вот и Ивана.
— Ты никогда не любил своих детей, одну только землю, — говорит она ему.
— Кого я любил и как я любил, знают только господь бог и я, — отвечает ей он. — А должна была бы знать и ты, ведь мы жили друг возле друга не как чужие. — В его голосе призвук горечи. — Для кого же я надсаживался? — спрашивает он.
— Для Кнезова, — отвечает она.
— Чтобы прокормить детей и в целости передать его в другие руки, как передал мне отец. Жаль, нет у нас никого, кто хотел бы принять наследие своих предков, — с горечью говорит он. — Иван отшвырнул его, как изношенные ботинки.
Снова Иван. Выходит, правду говорили люди, когда Иван бросил землю: старик уже не переворачивается, а прямо мечется в гробу, а это куда хуже! Почему он так суров к парню? Ее душевная боль сменяется злостью. Она раздумывает, как бы изобидеть его, чтобы и ему стало больно. Она бросает на него взгляд, и слова застревают у нее в горле. Он кажется ей измученным, на лице страдание; так было после смерти Тинче. Она задумывается. И все равно ей жалко Ивана, будто ударили парня.
— Ты несправедлив, когда валишь все, что случилось с Кнезовом, на одного Ивана, — скорее печально, чем резко, говорит она. — Я же тебе говорила, что его погубило. Он был один. Как бы ты управлялся, если бы был один. Каково было б тебе, если бы я поступила, как Милка. Не тогда, когда ты приехал свататься; откажи я тебе тогда, ты бы без боли отправился в другой дом. А если бы я бросила тебя позже, ушла из дому и ты остался бы в этом своем Кнезове один. А ведь я и в правду хотела такое сделать. Нет, я не то сказала, не хотела, только думала. Ты помнишь тот вечер, когда ты запер дверь и мне пришлось стучаться к соседям, чтобы не замерзнуть на дворе?