По его лицу она видит, он помнит, может быть, даже лучше, чем она. Сама она редко вспоминала об этом, а со временем и вовсе забыла, и вдруг сейчас вспоминает так, как будто это случилось только вчера. Как она упрашивала его, чтобы он разрешил ей сходить домой — сестра вернулась из Франции, куда она с мужем на несколько лет уезжала на заработки. «От вашего дома до нашего точно так же далеко, как от нашего до вашего, — ответил он. — Если сестре охота тебя повидать, может прийти к нам». Она и сейчас не знает, почему он противился: то ли потому, что они были женаты всего полгода и ему было скучно оставаться без нее, то ли потому, что ему было жаль потерянного рабочего дня. Или он противился из упрямства, чтобы удержать верх. В конце концов он уступил, но разрешил ей побыть дома только один день и одну ночь, а на следующий день она должна была вернуться. Но за разговорами и весельем время прошло незаметно. В Кнезово она вернулась поздней ночью. Когда в темноте наобум брела она по дороге из нижней деревни к дому, было очень страшно, но того, что дома ее ждут неприятности из-за опоздания, ей и в голову не приходило — слишком мало знала она Мартина. Разумеется, дверь была заперта, на ночь они всегда запирали. Она постучала в дверь, потом в окно. И снова в дверь, снова в окно. В доме тихо, не слышно ни живой души. Только тогда она догадалась, тут что-то не так. Ее охватили обида и злость. «Чертов старик, ну и оставайся один до скончания века, если не хочешь открывать», — поклялась она в душе. И тут же ей захотелось отправиться в свой родной дом и никогда не возвращаться в Кнезово. Может быть, она так бы и сделала, если бы не боялась темной пустынной дороги. Она побродила вокруг дома, потом постучала к соседям. За это он обиделся на нее еще пуще, чем за позднее возвращение, — ему не понравилось, что она дала соседям повод судачить о ней, а заодно и о нем. Когда она наутро пришла домой, он делал вид, что не видит ее, не разговаривал ни по-хорошему, ни по-дурному. Да и она не хотела говорить с ним, так и ходили, словно двое немых, один мимо другого. Дулись они друг на друга три недели, и ей не раз хотелось связать свои вещи в узелок и навсегда уйти из Кнезова.
— Когда ты даже разговаривать со мною не хотел, мне по десять раз на дню хотелось оставить тебя одного и вернуться домой, — говорит она, как уже говорила когда-то. — Вот ты и подумай, как бы ты хозяйствовал один.
Она смотрит на него и ждет, что он ответит. Хотя и знает что. Когда она со злости бросала ему: «Ну и дура же я была, что вышла замуж на это Кнезово, заберу свои вещи и вернусь домой», он холодно отвечал ей: «Ну и иди, на твое место две другие найдутся». Скорей всего, он и сейчас скажет: «Если бы ты тогда ушла, на твое место нашлись бы две другие». Но и она скажет ему в ответ что-нибудь ядовитое.
Но он только смотрит на нее. И лишь после длительной паузы говорит непривычно мягко:
— Ты бы никогда не сделала так.
— Думаешь, не сделала бы? — посмеивается она. — Тогда я уже носила под сердцем Тинче. Куда бы я такая делась, думаешь ты. А может быть, все-таки делась. И если тебе было не все равно, кто живет в твоем доме, подумай, каково бы тебе было, оставь я тебя в одиночестве.
Она встречается с ним глазами, и ей кажется, что он никогда так не смотрел на нее. Она не может понять, что таится в его взгляде, что там блеснуло у него в глазах — не слезы же, слез в его глазах она никогда не видела и не увидела бы, проживи они вместе еще сто лет. Он не плакал даже тогда, когда хоронили Тинче.
— Мне не было все равно, — глухим голосом говорит он. — Когда ты пришла к нам, ты стала нашей, как же я после этого мог привязаться к кому-то другому?
Не сказал «моя», сказал «наша». Всегда он так говорил. Наша Анна, наша мама, наша хозяйка. Она не чувствовала разницы между словами «наша» и «моя», по правде говоря, она даже не сознавала, что вместо «наша» он мог сказать «моя», теперь ей кажется, говорил он так не только по привычке — «наша» значит для него гораздо больше, чем «моя». Если бы она принадлежала только ему, он, может быть, как-нибудь и обошелся без нее, но, поскольку она принадлежала хозяйству, он бы не смог без нее. Это растрогало ее. Возле сердца собирается какая-то горькая сладость. Но еще больше ее растрогало то, что он сказал затем: