— Нет, ты никогда бы не сделала так. Ты не Милка.
— И правда, не сделала бы. Ты получил меня на всю жизнь, — сказала она, когда набралась сил настолько, чтобы в ее голосе не звучали слезы.
— Ох, ведь я же знал, как грызли тебя в эти дни злость и тоска! — продолжает Мартин. — Наверное, ты потихоньку плакала, иногда мне казалось, что глаза у тебя покраснели. Конечно, я понимал, что я такой, такой суровый, но другим я быть не мог. Ты молчала и дулась, а тут еще и я молчал как проклятый. Я жалел, что запер тогда дверь, не только потому, что позволил соседям перемывать нам кости, но и потому, что мы целых три недели не могли найти дороги друг к другу. Я бы поле отдал, лишь бы этого не было. Но нельзя уничтожить все следы того, что сделано. Как-то исправить можно, а уничтожить нельзя. Поэтому в те дни тоска грызла меня, может, сильнее, чем тебя. Но мне ни единого разу не пришло в голову, что ты уйдешь и мне надо бояться этого. Где там! Пусть бы ты прикусила язык на всю жизнь, но все равно не ушла бы, не бросила меня. Работала бы, рожала детей, а из дома не ушла. И если бы я заболел, ты бы боялась за меня, как и я боялся за тебя, когда ты болела. Ты знаешь, больше всего боялся я, что бог заберет тебя к себе после того, как родился Тоне.
Как родился Тоне? Она давно позабыла, что чуть было не умерла тогда. У женщины-крестьянки нет времени думать о болезнях, которые она перенесла, она не обращает внимания даже на те хвори, которые валят ее с ног. Но думала она и тогда, когда родила Тоне. Преждевременные роды, как и с Мицкой. Мицка умерла, а Тоне остался жив, только вот сама она чуть было не распростилась с белым светом. Она встала с кровати, как и всегда после родов, через несколько дней. Но с работой справляться ей было труднее, чем прежде, ее одолевала слабость, обмороки. Сядет, и вставать не хочется, а работа, что надсмотрщик, гонят со стула. Пошла она стирать, ведь вместо нее некому было. Холодная вода выпила из нее последние капли сил. И наутро она была в бреду. Ей рассказывали, что она все срывала с себя, такая у нее была горячка, мокрые простыни меняли каждый час. Говорили, заражение крови. Много дней она не сознавала, что происходит с ней и вокруг нее. Мартин трижды посылал повозку за врачом, рассказывали ей потом. И за священником посылал, чтобы помазал ее елеем. Только на четвертый день она пришла в себя, вернее, на четвертую ночь, потому что очнулась от бреда ночью. Она как сейчас видит старую Мерлашку, свекровь нынешней, та, скрючившись, дремлет возле ее постели, а на столе горит тусклая лампа. Услышав ее голос, Мерлашка вскочила. «Чего тебе, бедняжка, пить хочешь, может, чаю?» — будто сейчас спрашивает ее, так живо она помнит первые слова, которые услышала после долгих дней беспамятства. Пить ей не хотелось. Сразу она даже не поняла, что больна, только по тому, что Мерлашка сидела возле ее постели, сообразила: видать, что-то неладное. И еще потому, что постель Мартина была пустая. Она испугалась бог весть чего. Она еще не поняла, что больна, и потому мысль о смерти тоже не пришла ей в голову. «А где же Мартин?» — растерянно спросила у Мерлашки. «Прилег, наверно… ненадолго прилег, ведь он, бедняга, едва держится на ногах, — ответила ей Мерлашка. — Позвать его?» — спросила. Она задумалась. Понемногу начинала понимать, что с нею. «Я что, болею?» — прошептала она. «Болеешь, очень болеешь, бедняжка, — ответила Мерлашка. — Но теперь пойдет на поправку, коли пришла в себя и можешь говорить. Позвать Мартина? — еще раз спросила она. — Мартин, Мартин, — вполголоса позвала она, так бывает ранним утром, когда боишься разбудить еще кого-нибудь. И почти сразу же шепотом: — Она проснулась, тебя спрашивает». Она увидела Мартина, он нагнулся низко, почти к самому лицу, потом взял ее за руку: «Тебе лучше, Аница?» Ой, как давно не называл он ее Аницей! «Хочешь что-нибудь поесть? Мерлашка сразу приготовит…» Но она уже не слышала его, опять погрузилась во мрак. Когда снова пришла в себя, он сидел на Мерлашкином стуле и все еще держал ее за руку. Он озабоченно смотрел на нее, тело у него было застывшее, неподвижное, словно он неживой. В комнате было уже светло, солнце светило в окно, и внезапно на его лицо лег желтый солнечный луч. Она даже испугалась его запавших глаз, лицо было такое, будто и из него выпила силы опасная болезнь.
— Ты очень боялся за меня или нет? — спрашивает она его с мягкой улыбкой. Они уже не раз говорили об этом, но ей всегда приятно слышать, как плохо ему было, пока она болела.
— Об этом и рассказать нельзя, — отвечает он. — Словно у меня душа из тела вырывается, так мне казалось. Даже врач и тот не очень-то верил, что ты выживешь, а где уж мне верить, ведь я час за часом видел, что тебе хуже и хуже. Трое детей, хозяйство, как же я без нее, душило меня. Даже когда возле тебя сидел не я, а Мерлашка, я не мог спать. И от работы моей толку не было. Какая тут работа, когда такое висело надо мной. Я понимал, если ты умрешь, через какой-то год я снова женюсь, пришлось бы ради детей и хозяйства. Время от времени мне и это приходило в голову. И тогда я говорил себе: как я смогу жить, если другая будет не Аница, наша Аница? Я не представлял, как бы это было после того, как я привязался к тебе. Чтобы другая была хозяйкой в Кнезове?.. В самом деле, невозможно рассказать, каково мне было в те дни.