— Ты никогда не простишь ему, — вздыхает она.
Он молчит, раздумывает. И только после долгого молчания у него вырывается:
— Бог знает, может быть, мне нечего ему прощать. Пожалуй, я больше виноват, чем парень, не потому, что не переписал на него землю, я виноват потому, что отдал его учиться. Но кто же мог знать, что дело примет такой оборот?.. Эх, теперь ничего не сделаешь, сколько бы мы об этом ни рассуждали, — со вздохом говорит он. — Парень уехал, не выдержал, только ты и осталась в Кнезове. А когда и тебя унесут отсюда, земля совсем осиротеет. Это меня гложет, потому я и не могу спать спокойно.
Последние слова он произнес совсем тихо. Потом она ничего не слышит. Закрывает глаза, пусть он думает, что ее сморил сон. Ей показалось, что он неслышно вышел из комнаты. Больше она его не позовет. Об Иване, о том, почему он бросил землю, они никогда не сговорятся, она думает по-своему, он твердит свое. Пусть будет как есть. Лишь бы мальчик был счастлив. Бог знает, счастлив ли он. Ей с Иваном хочется поговорить, а не с Мартином. Счастлив ли ты, мой мальчик? Хоть изредка приезжай домой, чтобы я поговорила с тобой. Зачем тебе бояться людей, чего тебе стыдиться? Кому какое дело до того, как ты поступил? Я тебя не упрекаю, я даже защищаю тебя, когда Мартин слишком ворчит. Приезжай! И жену с собой привози. Я хотела бы видеть вас, хотела бы… Я ослабла. И уже ничего не могу сделать для вас, разве что любить вас еще могу. Ох, мальчик ты мой! Ты обещал мне, что свезешь меня на Блед, нет, нет, не на Блед, сказал ты, на Блед ты никогда больше не поедешь, там вы поссорились с Милкой. А какое тебе дело до Милки, раз у тебя молодая жена. Только не прячь ты ее. Вместе поедем на Блед…
11
— Мама, море!
На мгновение Иван оборачивается назад, к ней, но этого достаточно, чтобы его лицо засветилось, словно озаренное солнцем. Потом он снова смотрит туда, куда указывает рукой.
Она сбита с толку. Разве он совсем недавно не рассказывал ей, что они разошлись с Милкой, и потому он больше не может оставаться дома и вернется обратно в Любляну? И ей кажется, что он действительно уехал. А теперь вот: «Море!»
Она смотрит туда, куда он указывает.
— Эти пятна — море, эти белые пятна? — удивляется она. — Я их тоже заметила, но думала — снег… Такое белое. «Куда он меня привез, если здесь даже в это время снег?» — сказала я себе. А ты: море.
— Море, море, море, мама, — спешит уверить ее он. — Конечно, вы еще не видели моря, вы же говорили, что не были на море.
Разве она говорила ему об этом? Не может вспомнить. Но когда она опять видит его сияющее лицо, память ее вдруг озаряется светом, так, как озаряется им комната, когда отдернешь с окна темную занавеску.
Тогда его лицо тоже было озарено, освещено солнцем. Но светилось оно не только из-за солнца, а еще из-за чего-то более яркого, чем солнце. Весна расцветала на его лице, лето полыхало на нем, весна и лето — сразу. Все у него смеялось — губы, глаза, щеки. И она почувствовала, что и у нее все начинает смеяться, что в ней самой расцветает весна, полыхает лето. Слава богу, снова радость на его лице, а она-то боялась, что он уже никогда больше не засмеется. Переболел, сказала она себе.
— Откуда ты это взялся, такой солнечный?
— С Веселой горы, Мама, смородина! Вы бы видели, какая она уродилась! Кисть к кисти, кажется, что на ветках нет ни одного листа, только ягоды, крупные, такие же крупные, как виноградины у рислинга. Если мне заплатят, как договорились, придется ехать за деньгами с телегой, — пошутил он. — А вы еще горевали, зачем тебе смородина, когда я ее сажал.