— Для меня, для нас только один, — ответил он. — Я и Веселую гору продал, — говорит он после краткой паузы.
Она испуганно смотрит на него. Шутит, хочет ее разыграть, или то, что он сказал, правда? Ей кажется, Иван тоже посмотрел на нее вроде бы испуганно, нерешительно, словно оробел, не зная, как она примет его признание. Выходит, он сказал правду. О боже! Горечь, заполнявшая ее сердце, превращается в боль.
— Значит, теперь мы остались без виноградника, — немного погодя говорит она тихо и печально.
Веселую гору все еще называли виноградником, хотя Иван вырубил почти всю лозу, оставил ровно столько, сколько нужно на вино для дома, а вместо лозы посадил смородину и груши. Как же такое хозяйство, как Кнезово, обойдется без виноградника!
— В этом году я еще легко продал Веселую гору, а на будущий год, скорей всего, уже не смог бы продать, — продолжает Иван, как будто и не замечая ее боли.
— Почему это ты не смог бы продать ее на будущий год? — глухо спрашивает она.
— Через год дадут урожай груши, — отвечает он. — Не так, как в этом году, только на пробу, по пять-десять плодов на дереве, через год они дадут настоящий урожай. В августе деревья уже готовятся к будущему году. Если хорошенько посмотреть и если уметь видеть, можно определить зачатки будущего урожая. Я увидел. Каждое дерево даст по две, три меры плодов. Ветки будут ломаться, если не поставить подпорки.
— И ты продал, не дождавшись первого урожая, — упрекает его она.
— Именно поэтому… чтобы через год не проклинать груш, как в этом году смородину, — отвечает он изменившимся голосом. — И потому, что в этом году я еще мог продать, — продолжает он. — Кто захочет купить землю через год, когда деревья будут ломиться под тяжестью плодов? Чтобы подпирать их, а осенью проклинать урожай? Вы вспомните, как было в прошлом году. Фруктов, словно навоза, даже у нас, хотя у нас старые, уже выродившиеся деревья. Ветви в локоть толщиной ломались под тяжестью плодов. Вагоны яблок и груш. А кто хотел что-нибудь купить? Никто не хотел собирать фрукты даже даром. Сушить мы не могли, да я и не знаю, что делать с такой массой сушеных фруктов, перегнать все на водку тоже не могли, поросята и скотина обожрались фруктами, божий дар превращался в навоз. Как тут человеку не проклинать? Тогда каждый готов был не только фрукты, но и сад продать за несколько грошей, если бы его могли увезти, чтобы не стоял он больше перед глазами. Сердце разрывалось, когда смотрел на увешанные плодами деревья. Кто же после этого заинтересуется Веселой горой, когда уродятся груши? Для того чтобы проклинать, не покупают.
— Значит, теперь Кнезово без виноградника, — снова вздыхает она, с той же горечью и болью, что и раньше.
— Да ведь и самого Кнезова больше нет, — глухо говорит Иван. — Я все продал, нивы, луга, дом и хлев.
«Как будто нож воткнул в сердце», — пронзает ее.
— Не гневи бога, сын, не убивай еще раз отца! — восклицает она в отчаянии.
— Мама, сейчас я еще мог продать, через год или два Кнезово не будет стоить и ломаного гроша, — неумолимо продолжает Иван. — Будете предлагать землю бесплатно, а люди будут только смеяться над вами, потому что никто не захочет ее взять. Сейчас я еще смог купить за Кнезово эту машину, а через несколько лет не куплю даже носового платка.
Боже мой, боже мой, боже мой! Что скажет Мартин? Как накинется на нее? Разве я тебе не говорил, что он сделает, если перепишу на него, будет попрекать ее. Поэтому я и не хотел переписать на него. А ты: он любит землю. Себя он любит да женщин.
О боже, боже! Трясущейся рукой она проводит по вспотевшему лбу. Тогда ее осеняет спасительная мысль — это сон, ей уже многое так снилось. Но сны все такие страшные, от них можно умереть.
Да, она видит это во сне. И в то же время пытается проснуться. Открывает глаза, но не может их открыть, хочет приподняться, сесть, но не может даже пошевелиться. Хочет закричать, чтобы проснуться от собственного крика, но и этого сделать не может. Хоть бы пришла Мерлашка и разбудила ее. Мерлашка, Мерлашка, Мерлашка! — пытается позвать она, но только шевелит губами, а голоса у нее нет.
Иваново лицо еще больше меняется, солнце на нем гаснет, взгляд становится отсутствующим, морщины ложатся глубокими бороздами. Он такой, каким был тогда, когда сказал: «Мама, я больше не мог», а она ответила ему: «Знаю, что не мог». Но когда же это было, если он еще здесь, перед этим пятнистым морем, и рассказывает ей, что он все продал? Или ей и впрямь это снится? А как же то, что он уехал, ей тоже приснилось или это правда? Что же ей приснилось и что — правда?