— Мы уже говорили об этом с Иваном. Вернее, это я его уговаривала… Мне кажется, в деревне лучше, чем в городе… ну и для того, чтобы вам не было так одиноко. А Иван не хочет.
Как будто ее ударили ножом, так ей больно. Так, значит, обстоят дела. Не хочет Иван. Выходит, Мартин был прав, Ивану захотелось жизни покрасивее да полегче, поэтому он и удрал в город, а не потому, что был одинок.
— Значит, не хочет? — глухо повторяет она вслед за невесткой.
— Говорит, нет смысла, раз у нас нет детей. Через несколько лет после нашей смерти все будет так, как сейчас, Кнезово останется без хозяина.
— Нет детей? — спрашивает она и не сводит взгляда с невестки.
— Нет, — печально и тихо отвечает та.
— Так будут, вы же еще молодые, — загорается она. — Ивану не так уж много за тридцать — тридцать шесть, если не ошибаюсь, а ты едва вышла из детского возраста. И женаты вы не так уж давно, чтобы отчаиваться. Сколько я знаю людей, у которых первый ребенок родился только через три, а то и через пять лет брака, а то и позднее. Будут у вас дети, будут. Ты еще по горло сыта будешь этими родами, как была я. Ну конечно, тогда было по-другому, — исправляется она, — детей дает бог, и мы не решались противиться его воле. У вас, молодых, иначе, разве у кого найдешь восемь или четырнадцать и даже шестнадцать детей, как бывало раньше в сельских домах. Для Кнезова хватит двух или трех, а на это у вас вдоволь времени.
Марта грустно усмехается и ничего не говорит.
— Поехала бы на Блед, на остров, к божьей матери, если считаешь, что у тебя что-нибудь не в порядке, — говорит она невестке в ответ на ее печальную улыбку.
— А Иван заставляет меня поехать в Добрну, в санаторий, — говорит Марта.
— В Добрну, так в Добрну, — отвечает она. — Иван в такие вещи верит больше, чем в божью помощь. А ты можешь поехать и на Блед и в Добрну, я думаю, одно другому не помешает, — усмехается она. А в мыслях у нее проносится: Иван не любит Блед, из-за Милки не любит, даже сейчас, когда женат на другой.
— Ни Блед, ни Добрна мне не помогут, — вздыхает Марта. — Я была у врача. Он сказал, что детей, видимо, не будет. Меня в войну искалечили.
— Искалечили? — Она смотрит на нее, как будто не может поверить, что не ослышалась. Ведь она такой ребенок, в войну, наверное, и в школу не ходила, кажется ей.
— Да ведь ты была тогда ребенком, — говорит она.
— Война и детей не щадила, — отвечает Марта. — А я уже не была ребенком, мне было семнадцать лет.
Уже семнадцать лет, мысленно удивляется она. А Ивану было двадцать, значит, у них уж не такая большая разница в возрасте. А она и сейчас выглядит как девочка.
— Ты тоже была в партизанах в войну? — спрашивает она.
— Нет, в партизанах я не была, а в войне участвовала. Войну каждый пережил по-своему, ведь так?
Ох, не одну, три, четыре, за каждого из своих детей, пострадавших от войны, думает она. Она вспоминает Тоне и Пепче, как прятала их друг от друга. Каково ей было, когда узнала, что Тоне убит, об этом и рассказать невозможно. И тогда, когда угнали Тинче. Он бы еще жил, не будь этой проклятой войны. И вот теперь еще она, жена Ивана. Но как же ее покалечила война?
— В войну я была связной, — рассказывает Марта. — Вы знаете, что это такое. Я приносила письма людям, которые скрывались в Любляне, нашим людям, которые руководили подпольем. Об этих людях никто не должен был знать, только те, кто их прятал, и я, приносившая им письма. Сама я не скрывалась, а только скрывала свои обязанности и эти письма, а вообще-то я даже в школу ходила. Потом меня кто-то выдал, вернее, не меня, а место, где прятались те, кому я носила письма. Меня схватили, когда я пришла с письмом. К счастью, в бункере никого не было.
Выдал, застонало ее сердце. И Тинче тоже кто-то выдал. Будь проклят тот, у кого на совести смерть Тинче.
Она снова слышит голос Марты.
— Меня арестовали, потом… вы же знаете, что они творили с людьми, которые попадались к ним в лапы. Тогда меня и искалечили, так что я не могу иметь детей.
Последнюю фразу она сказала тише, запинаясь и каким-то глубоким голосом, как будто вырывала эти слова из самого нутра. Она смотрит на нее с сочувствием, в глазах — слезы, на сердце собирается та горькая сладость, от которой хочется плакать, но плакать не можешь.
— Тебя били? — спрашивает она странно глухим голосом.
И вспоминает, что она и Тоне спрашивала об этом, когда он однажды ночью пришел к ней. «Если бы это можно было назвать „били“», — ответил ей Тоне. Больше он ей ничего не сказал, а сама она не решалась спросить, что же они с ним делали, — при каждом его слове ее словно резали ножом по живому телу. Она и Марту не решается расспрашивать.