Глава 15. Юная любовь
Любовь — дивный факел, непрерывно разжигающий пламя жизни; это таинственное и глубокое чувство, удесятеряющее жизненные силы, во всей своей полноте недоступно людям с узким кругозором, неспособным понять сущность явлений. Подлинная любовь далека от всего вещественного и беспредельно глубока; она свойственна лишь возвышенным натурам. Любовь, возникающая из страсти, — не настоящая; она — удел мелких душ.
«Я снова видел ее и снова не решился ей поклониться. Вчера она была у обедни; я хотел поднести ей святой воды, но у меня не хватило смелости. Найди какой-нибудь предлог, Артона, солги, если понадобится, чтобы мне можно было остаться здесь. Я не в силах вернуться, пока не поговорю с нею.
Мое душевное смятение трудно передать словами; я плачу от любого пустяка. Когда я вижу ее, такую прелестную и в то же время недосягаемую, я невольно завидую тебе. Мне хотелось бы обладать твоей внешностью, чтобы привлечь ее внимание, твоим умом, твоими способностями и несравненным голосом, чтобы очаровать ее. Увы! Я так невзрачен, так неинтересен! Мне самому удивительно, как это я решаюсь смотреть на нее, любить ее? Ибо я ее люблю… Я еще не признавался тебе в этом, но это правда. Я люблю ее, страдаю, и мне сладостно писать это слово. Я люблю, люблю очаровательную Валентину; она никогда об этом не узнает, ибо я скорее умру, чем скажу ей хоть слово.
О, как быстро летят дни в думах о ней, в ожидании минуты, когда я снова ее увижу! До того, как ты получил от Максиса де Понт-Эстрада письмо, взволновавшее меня до глубины души, я по-настоящему не жил. Пока я не увидел Валентины, многое было недоступно моему зрению. Я не знал, какое величие таится в глубине небес, когда глядишь на них летней ночью; я не замечал, как много звезд отражается в спокойной глади вод или озаряет заброшенные руины. Я не понимал песен ветерка, полных гармонии, не слышал голосов в вечерней тиши… До встречи с Валентиной природа была для меня книгой, написанной на незнакомом языке; в которой я прочел лишь первые страницы, повествующие о дружбе. Теперь, когда любовь своим сиянием рассеяла мрак, где я прозябал, все оживилось, все заблистало. Мне кажется, будто я стал понимать язык всех живых существ, постиг волшебный закон любви, которому повинуются и светила в небесных пространствах, и букашки в цветущем вереске.
Ты скажешь: „Безумец!“ Нет, друг мой, я не безумец: я люблю, я счастлив. Я видел ее сегодня, и в этом мое блаженство; я увижу ее завтра, и это — предел моих мечтаний. Пиши стихи, рисуй; может быть, тогда ты проникнешься восторгом, который переполняет мою душу, где запечатлен образ Валентины и где звучит мелодия, очаровывающая и увлекающая меня…
Впрочем, ты прав: я безумец, я брежу, и пробуждение, несомненно, будет ужасно… Но что мне за дело до грядущего, когда ныне я так счастлив? Видеть мадемуазель де ла Рош-Брюн — вот мое блаженство!
Не думай, что это чувство изгладило из моей души все остальное; напротив, любовь к Валентине укрепила лучшие свойства моего ума и сердца».
— Какое счастье быть любимой так сильно! — сказала Бланш. — Если бы человек моего круга (другие не в счет!) так полюбил меня, то мое сердце и мой ум выбрали бы иную дорогу, и в них, наверно, не осталось бы места для честолюбия… Разве такое чувство должно обуревать девушку? Увы, в нашем обществе никто не заметил, что я красива… что я — женщина…
Она возобновила чтение.
Глава 16. Дружба
«Я довольна, дружок, и вновь обрела покой, почти что радость, как в первые дни моего пребывания здесь. Но это не волнующее удовольствие от общения с тобой, а скорее умиротворенность, какую испытываешь, погружаясь в сон. Да, я как бы впала в спячку: все во мне оцепенело, притупилось. Я уже не способна, как прежде, уноситься на крыльях фантазии, и никакими усилиями волн мне не удается оживить нашу былую дружбу. Все земное становится мне чуждым, и даже твой образ, Валентина, мало-помалу стирается в моем сердце. Скоро я буду вспоминать тебя лишь в молитвах… Я устала даже писать тебе.
Все это кажется тебе странным, не правда ли? Ведь я так любила тебя когда-то! Я люблю тебя и теперь, но мое сердце стало биться по-иному. Моя душа опустела; в ее черной бездне возвышается лишь распятие с начертанными на нем словами: „Страдать и умереть“. Страдания и смерть — разве это не все, чем должна жить душа, стремящаяся к затворничеству? Страдания и смерть — начало и конец всего…