На его глаза навернулись слезы.
— Простите меня, добрая тетушка! Вы заменили мне мать, а я почти забыл о вас! — произнес он вслух.
Говоря это, Гюстав дошел почти до места, где спрятались девушки. В ягдташе у него лежал большой букет осенних цветов, лишенных аромата, которые распустились как бы нехотя под уже холодными лучами солнца. Он бросил букет на террасу, и цветы упали к ногам Валентины.
— Его визитная карточка! — прошептала она. — Мне хочется вернуть ее обратно.
— Зачем огорчать беднягу? — возразила Люси.
Валентина вынула из-за пояса пучок фиалок и кинула его в том направлении, откуда был брошен букет. Это явилось как бы ответом. Гюстав, просияв, поднял цветы и убежал, словно скупец, уносящий сокровище.
Он велел оседлать свою лошадь, бросил двадцатифранковую монету конюху постоялого двора «Шапочка», где останавливался, и во весь опор поскакал в Риом. Когда он миновал Сен-Бабель, с ним поравнялся другой всадник. Это был Мадозе. Оба соперника встретились на дороге в Рош-Брюн.
Глава 19. Срок платежа
Мадозе собирался сделать решительный шаг. Его тщеславие и любовь должны были победить в затеянной им интриге. Все ее нити он держал в своих руках и рассчитывал, что обитатели замка попадутся в расставленную ловушку, как жаворонки в сеть птицелова.
Близилась ночь, и неясные тени уже стлались по земле. Наступил тот томительный час, когда день еще не кончился, а ночь не началась; когда стада возвращаются с пастбищ, а усталые пахари — с полей. Дневные труды завершены, и все отдыхает, прежде чем отойти ко сну. Всюду тихо; под соломенными кровлями царят мир и покой. Это — час, когда бедняку нельзя отказать в ночлеге. Мрак, постепенно окутывающий землю, внушает суеверные предчувствия и таинственный страх. Темнота готова охватить все кругом, но от этого еще светлее становится в душе человека. Погрузившись в океан ночи, испытываешь потребность убедиться, что можно существовать иначе, нежели предметы, исчезающие во тьме. Чем больше весь материальный мир сливается в одну бесформенную массу, тем свободнее воспаряет идеал, эта душа человечества, над земной юдолью… Вот почему ночью громче звучит голос встревоженной совести, дальше можно унестись в пылких мечтах, которые дневной свет рассеивает как дым. С наступлением утра ночные грезы кажутся несбыточными химерами, призрачными видениями. И все же, как знать? Быть может, именно в эти часы лучше всего обдумывать и то, что уже свершено, и то, что еще предстоит свершить…
Но какое дело злому человеку до того, восходит солнце или заходит? Он равнодушен к тихой прелести природы; полный честолюбивых замыслов, он даже не замечает гармонии вечера. Ему нет дела до того, что трогает простые и скромные души. Безумец, он преследует свою цель, воображая, что найдет счастье, как будто можно быть счастливым, не творя добра…
Мадозе пришпорил лошадь. Ненависть, любовь, надежда на торжество переполняли его грудь. В пароксизме лихорадочного возбуждения он говорил вслух мысленно обращаясь к тем людям, с которыми ему предстояло встретиться:
— О прекрасная Валентина, гордая аристократка! И ты, глупый дворянчик, надутый тщеславием, с дурацкими претензиями, оба вы в моей власти! Берегитесь! Было время, прелестная девица, когда я умолял вас сжалиться надо мною, я готов был на коленях просить вашей руки… Я трепетал, или делал вид, что трепещу под вашим ледяным взглядом. Но теперь роли переменились!
Мадозе приближался к замку. На фоне золотого заката Рош-Брюн вырисовывался перед ним черным силуэтом. Поравнявшись с величественными руинами, делец погрозил им кулаком.
— Здесь меня оскорбляли, — воскликнул он громко, — здесь меня унижали… О, надменные обломки былого могущества! Если я не получу за это полного удовлетворения, то перепашу парк, продам эти гербы с барельефами, чтобы из них сделали трактирные вывески!
Он остановился перед ветхой оградой и позвонил так властно, как не звонил и хозяин. Нанетта, чуя в Мадозе грозного врага, подобострастно приняла у него лошадь и отвела в конюшню.
Поль де ла Рош-Брюн только что пообедал, вернувшись с охоты. Довольный вкусной стряпней экономки, он удобно расположился в глубоком кресле, скрестил ноги под столом, на котором стояло три прибора, и в ожидании чая курил сигару. Легкий дымок от нее подымался к потолку прихотливыми кольцами. Граф с интересом следил, как они рассеиваются в теплом воздухе комнаты. Валентина и Люси сновали вокруг, щебеча словно птички. Даже не вникая в этот щебет, его приятно было слышать сквозь сладкую дрему.