— Откуда вы, сударыня?
— Это мое дело, мадемуазель. А вы?
Бланш никак не ожидала от хозяйки столь решительного ответа. Однако она не подала виду, что удивлена и глубоко обижена, и, опустив длинные черные ресницы, робко ответила:
— Увы, сударыня, сказав, откуда я иду, я рискую показаться вам неразумной.
— Быть может, даже хуже, мадемуазель! — сухо заметила Агата.
— Какою же еще?
— Гувернанткой, которая манкирует своими обязанностями и не дорожит своим местом.
— Но, сударыня, — возразила с явным облегчением м-ль де Мериа (она ожидала другого), — в чем вы это усматриваете?
— Вы не должны были покидать мою дочь в такое время. Неужели вы не понимаете, что может произойти, если до Валери дойдут слухи, уже распространившиеся среди прислуги?
— Не браните меня за то, что я ненадолго оставила Валери одну. Я сделала это ради нее же самой.
— То есть как? Не можете ли вы объяснить истинную причину вашей отлучки, которая меня весьма удивляет?
— Если вам угодно знать, я заказывала в церкви святой Женевьевы молебен за здравие отца Валери.
Агата пристально взглянула на гувернантку. Последняя в легком замешательстве потупила глаза.
— Прямо поразительно, — ответила жена заводчика, несколько обезоруженная деликатностью, с какою Бланш назвала раненого «отца Валери». — Мало того, что вы натравили на меня всех святош нашего прихода, вы еще собираетесь поссорить меня со святыми мученицами; право же, им нет никакого дела до раны моего мужа. Вам отлично известно, что я не верю во все эти поповские штучки.
— Но господин Руссеран верит в них.
— Не больше, чем вы, моя милая. Точнее, он, подобно вам, делает вид, что верит, надеясь извлечь из этого выгоду.
— Сударыня!
— Что, мадемуазель?
— Вы вольны его изменить.
Мадемуазель де Мериа сильно побледнела. На секунду она едва не поддалась соблазну превратить скрытую войну, которую уже давно вела с матерью своей питомицы, в войну открытую, но столь же быстро отказалась от своего намерения. Нужно было сохранить место, ее черед еще не настал. Эта мещаночка, видно, плохо ее знает, если позволяет себе так обращаться с нею, Бланш переменила тон и ответила.
— О сударыня, вы чересчур строги к бедной гувернантке. В чем еще, кроме этой отлучки, вы можете меня упрекнуть?
— В том, что вы уделяете слишком много внимания отцу, человеку, совершенно для вас постороннему, и слишком мало — дочери. Вы обязаны оставаться с нею, когда обстоятельства вынуждают меня доверять ее вам.
— С некоторых пор, сударыня, вы, слывущая столь великодушной и доброй, всячески стараетесь обидеть и унизить меня.
— Как аукнется, так и откликнется.
— Что вы хотите этим сказать? Что вы можете поставить мне в вину?
— Если у вас есть совесть, она ответит вам лучше, чем я.
— Но, сударыня, ваши слова означают, что вы мне отказываете от места?
— Можете истолковать их и в таком смысле. Я уже об этом говорила.
Обе женщины сидели теперь в гостиной. Они чувствовали, что, чем бы ни кончился подобный разговор, их отношения не могут остаться прежними. Вслед за столь ясным намеком, сделанным Агатой, последовало молчание, в течение которого собеседниц занимали совершенно противоположные мысли.
Лицо м-ль де Мериа стало мертвенно-бледным. Ее глаза были по-прежнему потуплены, на длинных ресницах трепетали слезы. Она поникла, бессильно сложив руки на коленях. Вся ее поза говорила о том, что она крайне удручена и пристыжена. Это тронуло г-жу Руссеран. Сама чуждая предрассудков, она умела считаться с ними, когда дело шло о других, и понимала, что гордая девушка страдает. Агата склонна была верить в добро. С благожелательностью, свойственной чересчур чувствительным натурам (в этом их слабость), она часто пренебрегала личными антипатиями и сомневалась в очевидности даже того, что, казалось, не оставляло никаких сомнений. Она боялась ошибиться, поступить несправедливо. Сколько раз пыталась она найти оправдание действиям мужа, заставлявшим ее страдать! Агата легко забывала обиду, причиненную ей лично. И сейчас она спрашивала себя, есть ли у нее право так разговаривать с этой женщиной, не имея никаких доказательств ее предполагаемой вины. Быть может, она ревнует мужа к гувернантке? Если это так, значит, она еще любит его? Нет, нет, это невозможно: она сердита на м-ль де Мериа только из-за дочери. Почему? Во-первых, потому, что, по ее мнению, обращение с этой аристократкой только портило Валери, чья природная непринужденность сменилась теперь жеманной манерностью; во-вторых, влияние гувернантки на воспитанницу уменьшало влияние матери.