— Надо покончить с собой! — пробормотал он.
Взяв револьвер, этот презренный человек долго смотрел на него, затем приложил к виску. Но у него не хватило мужества спустить курок, и он отбросил оружие.
— Нет, я не в силах себя убить… Быть может, меня помилуют, а может быть, не сумеют доказать мою вину…
Столь же трусливый, сколь и подлый, де Мериа мысленным взором окинул всю свою жизнь, и она показалась ему такой гнусной, что внушила отвращение. Он заплакал как ребенок. Его томил жгучий стыд, сердце раздирала тоска. Думая о жене, бежавшей с Николя, он корчился от бешенства. Трижды он брал револьвер и трижды малодушно ронял его. Ему хотелось жить, все равно где, все равно как, лишь бы жить.
Что его будут спрашивать о Розе Микслен? Этой девочки Гектор боялся больше всего на свете. Он вспомнил, как Роза в агонии пристально глядела на своих убийц, шепча: «Я никак не могу умереть!» Он вспомнил, как душил детскую шейку, пока на ней не порвалась лента; вспомнил сад, где он вырыл могилу в промерзшей земле, вспомнил испугавший его вздох, зловещее мяуканье кошки на дереве… Его обступили призраки; впереди всех — маленькая Роза. Ее щечка, прокушенная Эльминой, кровоточила, и Гектору казалось, что это течет его собственная кровь… Извиваясь, как червяк, он упал на пол.
Этой ночью у графа де Мериа еще сохранялись проблески разума; к утру же он потерял рассудок окончательно. Он не узнал ни умирающей Валери, которую привезли домой, ни ее матери, вызванной телеграммой. Его отправили в сумасшедший дом.
Госпожа Руссеран горячо благодарила Амели, а та, удивленная, что с нею обращаются как с порядочной женщиной, осталась ухаживать за Валери. Агата боялась, что огласка удручающе подействует на дочь, и хлопотала о прекращении начатого следствия. Ей удалось этого добиться, так как преступника все равно не поймали; к тому же он служил в полиции, и дело постарались замять.
Какие несчастья постигли семью Руссеранов! Поистине, каждый поступок, хороший или дурной, — это зерно, рано или поздно дающее входы…
XXXIX. У Девис-Рота
В тот день, когда заметка, реабилитирующая Эльмину, появилась в клерикальной прессе, Девис-Рот принял двух посетителей. Одного он вызвал сам; другой же явился без приглашения и крайне раздосадовал иезуита.
Вызванный им г-н N. вошел, низко кланяясь. Неудивительно: последнее время радужные мечты унесли его так далеко, что он совершенно забыл о святой матери-церкви, и Девис-Рот взялся напомнить ему об этом.
— Меня изумляет образ ваших действий, милостивый государь! — промолвил священник, смерив вошедшего суровым взглядом.
— Не знаю, ваше преподобие, чем вызван этот упрек? — отозвался следователь, который отлично понимал, в чем дело.
— Как это вы могли быть столь неосторожны и допустить скандал, имевший место на днях?
— Весьма сожалею, но меня заставили…
— Я отнюдь не хочу мешать правосудию и вовсе не собираюсь брать под свою защиту графа де Мериа или госпожу Сен-Стефан, людей совершенно чуждых делу церкви. Находившийся в их ведении приют основан частным благотворительным обществом, и я не вправе вмешиваться в его дела; однако тот, кто возводит хулу на всевышнего, всегда виновен.
— Но, ваше преподобие, — повторил г-н N., — я уже имел честь сказать вам, что действовал по принуждению.
— Когда дело идет о церкви, вы сами должны принуждать свою совесть. Вы забыли, что существует лишь одна истинная власть: та, что представляет Бога на земле. Вы перед нею провинились; если вы станете ее врагом, она сумеет расправиться с вами.
Дело принимало плохой для г-на N. оборот, и он приуныл. Путь полицейского чиновника не всегда усыпан розами…
— Что же я должен делать, ваше преподобие? — смиренно спросил он.
— Вести дела так, чтобы избегать всяких скандалов; начинать любое дело, и важное и незначительное, с устранения всего, что может служить победе неверия. В те времена, когда владычествовала церковь, она ввергала своих противников в искушительное пламя аутодафе; теперь же она вынуждена действовать осторожно, втайне от всех.
Иезуит говорил с каким-то исступлением; глаза его, глубоко запрятанные в орбитах, горели. Г-н N., от природы трусливый, был устрашен и удалился чуть не ползком. Один повелевал, другой пресмыкался; один был из касты верховных жрецов, другой — из породы лакеев… Вошел второй посетитель — уже известный нам врач-психиатр, который не чуждался клерикалов.
— Ваше преподобие, — сказал он, — прежде, чем обратиться к правосудию, я решил поговорить в вами. Мне хотелось пощадить несчастную начальницу этого проклятого приюта; я так бы и сделал, если бы не ее бегство, лучше всяких улик доказывающее ее виновность.