— Я хочу есть! — пожаловался какой-то малыш.
— Погоди-ка, Пьер! — ответила девочка, поблагодарившая Лезорна. — Кажется, дома кое-что осталось.
— Мы хотим есть! — повторяли ребята.
Девочка принесла корзину с объедками, подобранными на улице — хлебными корками, капустными листьями, картофельными очистками. Дети из хибарок тоже высыпали на двор. Воцарилось молчание: девочка занялась дележкой. Те, кому достались очистки или кочерыжки, резали их на куски, словно приготовляли салат; они не обедали, а играли в обед. Собака, утки, свиньи — все подошли получить свою долю, причем оказались куда привередливее детей. Скоро корзинка опустела; в ней осталось лишь недоеденное пирожное.
— Это для Эдит, — сказала белокурая девочка, — ведь она больна!
Малыши выразили недовольство таким решением.
— Когда вы заболеете, то в свой черед получите пирожные… Если они у нас будут, — добавила девочка.
Несмотря на нереальность обещания, оно возымело действие: ребята замолчали, как бы предвкушая минуту, когда лакомство захрустит на их острых зубках.
— Пирожные будут вкусные, правда, Элиза?
— Конечно! — воскликнула та и побежала к больной подружке, но через несколько минут вернулась.
— Эдит не хочет есть, — промолвила она грустно. — Давайте разделим пирожное.
Дети сгрудились в кучу; личики их оживились.
— Ладно, это пирожное мы съедим, а когда найдем другое, отдадим его Эдит, ладно? — предложил худенький малыш с большой кудрявой головой.
— Да, да! — согласились остальные.
Каждый получил по кусочку, кроме Элизы, обделившей себя.
— Если бы нам позволили бегать по улицам, — сказал один мальчик, — мы могли бы найти много вкусных вещей.
— Да, — ответила Элиза, — но есть гадкие люди, они забирают одиноких ребят и сажают в кутузку.
— Враки! — не поверил один.
— Нет, правда! — настаивала девочка. — Таких детей называют маленькими бродягами.
— И нас бы забрали тоже?
— Нет, — сказал мальчуган постарше, — если дети могут указать свой адрес, их отводят домой, хоть бы они и бродили одни.
— Как бы не так! — возразил другой. — Мы ходим в таких лохмотьях, что нам не поверят, если мы и скажем свой адрес.
— Но ведь мы живем в этих домах.
— Они за дома не считаются. Говорят, будто пока на них закрывают глаза, но скоро снесут весь квартал.
— Ведь мы же взаправду дети. Отчего же с нами обращаются хуже, чем с собачонками?
Во двор вошла красноносая старуха тряпичница.
— Эй, детвора! — позвала она. — Вот для вас кое-что!
Пока она доставала из корзины большой кулек с объедками, дети столпились вокруг нее.
— Спасибо! Спасибо! — защебетали они.
Почему эти малыши были так вежливы, так хорошо относились друг к другу? Благодаря полному равенству, царившему среди них. Ни зависть, ни гордость, ни жажда господства не портили их сердца.
Вечером в жалкие лачуги возвращались отцы или матери; те, кому удавалось что-нибудь раздобыть, делились с теми, кто ничего не принес. Мать маленькой Эдит радовалась: доктор попечительства о бедных обещал прийти на другой день; он даст ее дочке лекарство.
Лезорн долго еще слышал, как шумели ребята, ворчала собака, хрюкали свиньи, крякали утки; потом все стихло, дети разбрелись по лачугам. Но ни одна семья не была в полном сборе: у бедняков смерть сплошь и рядом уносит то мать, то отца, а подчас — и обоих; тогда малыши подобны птенчикам, выпавшим из гнезда.
Бандит вновь улегся. Ему было скучно и немного страшно. «Самое лучшее, конечно, — поскорее убраться за границу!» — рассуждал он. Но, услышав разговор, донесшийся из соседней комнаты, Лезорн понял, что выходить из дому сейчас не следует. Правда, дети болтали, будто бы весь квартал собираются снести, но преступники боятся не опасности, грозящей в будущем, а той, что нависла над головой.
— Слышь ты, карманных дел мастер, — раздался молодой, но уже хриплый голос, — вот потеха-то была утром, когда гнались за этим причетником! Жалко, что я не все видел. Его, говорят, приняли за Жака Бродара. Зачем он напялил коричневый сюртук?
— Думают, что Бродар не успел сменить робу за эти два дня.
— Это Жак-то Бродар? Такой хитрюга?
— Твоя правда, Щипаный.
— Полиция не особенно умна… На месте префекта я бы и вида не показывал, наоборот! И не стал бы извещать, где и как будут вестись розыски.
— Сколько ты сегодня намолотил кругляшей?
— Маловато: тринадцать. А ты?
— Сорок. Здорово, правда?
— Где же ты столько зашибил?