Последнюю фразу Феликс произнес, подражая голосу жены Франко, и мы оба расхохотались.
— Серрано, по слухам, очень умный человек, — продолжал он, — очень проницательный. Он лучше образован и как политик компетентнее Франко. Кроме того, он чрезвычайно амбициозен и неутомим; говорят, сейчас он трудится не покладая рук, разрабатывая юридическую базу, для того чтобы сделать легитимными режим националистов и верховную власть своего родственника. Иными словами, пытается придать форму гражданского института чисто военной структуре, понимаешь?
— Это в том случае, если они выиграют войну, — заметила я.
— Да, если выиграют.
— А как вообще относятся к Серрано? Ему симпатизируют?
— Так себе. Надутые солдафоны — я имею в виду, высшие военные чины — не слишком к нему расположены. Для них он чужак, они говорят на разных языках и не понимают друг друга. Они были бы рады сделать Испанию казарменным государством, но Серрано, будучи гораздо умнее, пытается убедить их, что это безумие: таким образом никогда не удастся утвердить свою легитимность и добиться международного признания. И Франко, хотя сам не слишком сведущ в политике, полностью доверяет ему в этом вопросе. Так что всем остальным, хочешь не хочешь, приходится с этим мириться. Не жалуют его и старые фалангисты. Хотя его близким другом был Хосе Антонио Примо де Ривера, с которым они вместе учились в университете, Серрано не являлся до войны членом Фаланги. Теперь-то да, он стал ярым фалангистом, но другие — «старые рубашки», как их называют, — недолюбливают его, считая выскочкой и оппортунистом.
— В таком случае кто его поддерживает? Только Франко?
— И его многоуважаемая супруга, что уже немало. Впрочем, посмотрим, как долго продержится такое положение дел.
Феликс живо интересовался приготовлениями к приему. Услышав новость о предстоящем мне выходе в свет, он принялся театрально кусать кулаки от зависти и каждый вечер появлялся у меня дома, чтобы сообщить очередные подробности о готовящемся событии. Мы проводили время не в зале, как прежде, а в мастерской, поскольку у меня было слишком много заказов. Однако Феликсу это даже нравилось: он с интересом наблюдал за моей работой и даже давал советы. Иногда они оказывались дельными, но чаще всего он просто нес какую-нибудь чепуху.
— Значит, из этого чудесного бархата ты собираешься шить платье для жены председателя суда? Сделай там дырку на заднице — может, хоть тогда она привлечет к себе внимание. Боже, какая ткань пропадет зря на этой уродливой курице, — говорил Феликс, поглаживая пальцами раскроенный материал, висевший на манекене.
— Не трогай, — сердилась я, не отрываясь от работы.
— Прости, детка, но эта ткань просто великолепна…
— Именно поэтому не прикасайся к ней: не дай Бог, останутся следы от пальцев. Лучше расскажи, что тебе удалось сегодня узнать.
Визит Серрано Суньера был в эти дни в Тетуане самой обсуждаемой темой. На рынках и в магазинах, в парикмахерских и на приеме у врача, в кафе и на улицах только об этом и говорили. Однако я была так занята, что почти не выходила из дома, и все новости мне приносил мой разговорчивый сосед.
— На приеме в честь Куньядисимо будут все сливки здешнего общества: халиф со своей свитой, великий визирь и махзен, вся правящая элита. Верхушка испанской администрации, военные в орденах, адвокаты и магистраты, представители марокканских политических партий и еврейской диаспоры, весь консульский корпус, директора банков, высокопоставленные чиновники, видные предприниматели, врачи, все знатные испанцы, арабы и евреи, и, конечно же, не обойдется без таких, как ты, маленькая проныра, с твоим хромым журналистом.
Как сообщила мне Розалинда, прием должен пройти торжественно, но без лишней помпезности, поскольку в Испании все еще шла гражданская война. Никакого шумного празднества и танцев не предвиделось, так же как и музыки, кроме духового оркестра халифа. Однако, несмотря на всю сдержанность, это был самый роскошный прием, который организовывал Верховный комиссариат в последнее время, и поэтому столица протектората оживленно бурлила, готовясь к знаменательному событию.