Именно в те дни, когда нас закружил вихрь планов и хлопот, Игнасио пришла в голову идея, что я тоже могла бы стать служащей — следовало лишь подготовиться, чтобы выдержать конкурс. Его только что завоеванная должность открыла перед ним другой мир — мир новой республиканской власти, где женщина претендовала на нечто большее, чем позволяла ее традиционная ниша, предполагавшая готовку, мытье посуды и шитье. В этом мире женщина могла пробивать себе дорогу рядом с мужчинами и наравне с ними, ставя перед собой не менее амбициозные цели. В конгрессе уже заседали первые депутатки, было объявлено равноправие полов в общественной жизни, за женщинами признали полную дееспособность, им предоставили избирательные права и право на труд. И хотя мне больше нравилась работа швеи и я бы с удовольствием к ней вернулась, Игнасио не составило труда переубедить меня. Старая жизнь, наполненная тканями и стежками, рухнула, и перед нами открывал свои двери новый мир, в котором требовалось учиться жить. Игнасио сам собирался заняться моей подготовкой: у него имелись все необходимые для этого материалы и, главное, огромный опыт соискателя, проваливавшегося тысячу раз, но никогда не опускавшего руки. Мне же придавало сил сознание, что я обязана сделать все возможное, чтобы внести свой вклад в содержание нашей семьи, куда после свадьбы входили бы, помимо нас с Игнасио, мои мама и дедушка, а потом и дети. Итак, я согласилась. Когда решение было принято, нам не хватало всего одной вещи: пишущей машинки, на которой я могла бы учиться печатать и готовиться к обязательному испытанию по машинописи. Игнасио, вынужденный практиковаться в течение нескольких лет, пока искал работу, посещал курсы — унылые заведения, пропахшие затхлостью, чернилами и потом, — и не хотел, чтобы я тоже прошла через все это, а потому настоял на приобретении собственной машинки. Ее поискам мы посвятили несколько недель, словно речь шла о чрезвычайно перспективном для нас вложении средств.
Мы изучали варианты и делали бесконечные расчеты. Я ничего не понимала в технических характеристиках машинки, но мне казалось, что нам лучше всего подойдет небольшая и легкая. Игнасио не обращал внимания на размер, но учитывал цену, условия рассрочки и особенности механизма. Мы узнали все магазины в Мадриде, где продавались машинки, и, часами простаивая перед витринами, научились произносить иностранные названия, вызывавшие ассоциации с далекими городами и артистами кино: «Ремингтон», «Роял», «Ундервуд». Мы с одинаковой вероятностью могли выбрать как одну, так и другую марку, приобрести машинку и в американской, и в немецкой фирме, но в конце концов остановились на итальянской «Испано-Оливетти», магазин которой находился на улице Пи-и-Маргаль. Могло ли нам прийти тогда в голову, что этим решением мы подписали смертный приговор нашему совместному будущему и, едва переступив порог магазина, безвозвратно изменили ход нашей судьбы?
— Я не выйду замуж за Игнасио, мама.
В тот момент мать собиралась вдеть нитку в иголку, но, услышав эти слова, остолбенела, и ее рука так и застыла в воздухе.
— Что ты такое говоришь, дочка? — прошептала она. Голос прозвучал надтреснуто, в нем слышались смятение и недоверие.
— У нас с ним все кончено, мама. Я полюбила другого человека.
После этого мать обрушила на меня шквал таких сокрушительных упреков, какие только можно вообразить. Она взывала о помощи к небесам, моля о заступничестве всех святых, и приводила тысячи аргументов, пытаясь заставить меня одуматься. Поняв же, что все бесполезно, мама опустилась в кресло-качалку — в таком же постоянно сидел мой дед — и, закрыв лицо руками, заплакала.
Я выдержала эту сцену с напускной твердостью, стараясь скрыть волнение за категоричностью слов. Я боялась реакции матери: Игнасио за это время стал для нее почти сыном, он был мужчиной, которого так не хватало в нашей маленькой семье. Они с мамой быстро нашли общий язык и достигли полного взаимопонимания. Мама готовила для него любимые блюда, начищала до блеска ботинки и приводила в порядок его пиджаки, когда те начинали терять от длительной носки достойный вид. Он, в свою очередь, делал ей комплименты, увидев в нарядной одежде перед воскресной мессой, приносил сладости и — наполовину в шутку, наполовину всерьез — говорил, что она даже красивее меня.