Так жил Феликс, вынужденный играть две жалкие роли, отведенные ему матерью. Со смертью отца любимый и балованный ребенок вдруг перестал радовать мать: на людях он продолжал быть для нее обожаемым сыном, но дома она отыгрывалась на нем за все неудачи и разочарования своей жизни. Ему пришлось похоронить свои мечты уехать из Тетуана, учиться живописи в Севилье или Мадриде, разобраться в себе и узнать людей, таких же как он, тяготившихся общепринятыми нормами. Вместо этого Феликс вынужден был жить под неусыпным контролем доньи Энкарны. Он блестяще закончил Колехио-дель-Пилар, что, увы, совсем ему не пригодилось, поскольку мать, используя свое положение несчастной вдовы, выхлопотала для него место серого служащего. Ставить печати на бланки в отделе снабжения в Управлении коммунального хозяйства — идеальная возможность убить творчество даже в самом талантливом человеке и держать его на привязи как собаку: захочу — брошу тебе кусок сочного мяса, захочу — пну со всей силы под брюхо.
Феликс сносил все с францисканским терпением. И так продолжалось долгие годы: мать мучила сына, а он покорно принимал это, терпел и мирился. Трудно было понять, почему мать Феликса так с ним поступала, чего добивалась. Любви, уважения, сочувствия? Нет. Для этого ей не требовалось прилагать ни малейших усилий, потому что Феликс действительно был хорошим сыном. Донья Энкарна жаждала чего-то большего. Бесконечной преданности, безусловного подчинения, выполнения ее самых абсурдных капризов. Послушания, покорности. Всего того, чего требовал от нее покойный муж. Потому-то, наверное, она и избавилась от него. Феликс никогда не рассказывал мне об этом, но, собрав воедино все брошенные им намеки, я пришла именно к такому выводу. Дона Никасио, вероятно, убила собственная жена, и, возможно, Феликсу суждено было, в одну недобрую ночь, совершить то же самое со своей матерью.
Неизвестно, сколько еще времени он смог бы выносить такую жизнь, если бы в один прекрасный момент ему не пришло в голову неожиданное решение. Однажды он принес с работы копченую колбасу и пару бутылок анисовой водки, преподнесенные в качестве подарка: «Давай попробуем, мама, всего рюмочку, одну капельку, просто пригуби».
Однако донья Энкарна не только пригубила эту приторно-сладкую жидкость, но и настолько ее распробовала, что винные пары ударили ей в голову. И в ту ночь, когда она спала как убитая под действием водки, Феликс понял, в чем его спасение. С тех пор бутылка анисовой стала его верной союзницей — чудесной палочкой-выручалочкой и ключом к свободе. Теперь он был не только образцовым сыном на публике и презренной тряпкой дома, но стал еще и лунатиком, убегавшим по ночам из дома, где ему не хватало кислорода.
— Еще чуточку «Моно», мама? — непременно спрашивал он после ужина.
— Ладно, давай, налей мне капельку. Нужно подлечить горло: по-моему, я простудилась сегодня вечером в церкви.
Рюмка водки исчезала в глотке доньи Энкарны с невероятной скоростью.
— А я всегда тебе говорю, мама, чтобы ты одевалась теплее, — заботливо бормотал Феликс, наполняя до краев вторую рюмку. — Ну давай, выпей скорее — вот увидишь, ты сразу согреешься.
Через десять минут, осушив еще три рюмки, донья Энкарна уже храпела, забывшись сном, а ее сын, как вырвавшийся на свободу воробей, мчался в какой-нибудь притон, где собирались люди, с которыми днем, в присутствии матери, он никогда не осмелился бы даже поздороваться.
После моего появления на Сиди-Мандри и ночной грозы мой дом тоже превратился для Феликса в постоянное убежище. Он листал журналы, предлагал новые идеи, рисовал эскизы и весело рассказывал мне о моих клиентках и других людях, о которых я ничего не знала, хотя встречала их ежедневно. Так, день за днем, я постепенно знакомилась с Тетуаном и его жителями: откуда и для чего приехали сюда все эти семьи, кем были те дамы, для которых я шила, кто в городе имел власть и деньги, чем занимался, как, когда и почему.