Замучила ли его совесть за то, что бросил напарника на верную гибель, пусть и избежав единственной альтернативы разделить с ним кончину, или в час волка настигло его зазеркалье — неизвестно. Но дрезина осталась ржаветь на Станции и никто никогда больше даже не заикался о том, чтобы взять её с собой в рейс.
Вячеслав чуть вздрогнул — и снова успокоился. Индикаторы «дефиса» отреагировали, на пару секунд высветив нечто, напоминающее неровный гребень.
За окном проплыла прикрученная к сосне толстой проволокой облупившаяся, в ржавых потёках табличка с четвёркой — километровая отметка. На какой-то момент Алексею показалось, что не четвёрка там нарисована, а словно неряшливо выведенная буква «пи» или некий китайский иероглиф.
— Плохо, — просипел он не своим голосом.
Огневые зрачки репродукторов всё так же ограждали путь от дыхания иномирья. Смолистые колокола громкоговорителей едва виднелись — пугающая их симметрия проглядывала сквозь окружающий мрак каким-то особым оттенком чёрного.
Дизель пульсировал — сильным здоровым ритмом. И это биение, и отголоски регламента немного успокаивали.
В свете прожектора всплыла следующая километровая отметка.
И когда символ на ней стал виден отчётливо — он ничего не имел общего с тройкой. Неясно было вообще, как он может вместиться на плоский лист или хотя бы в пространство вокруг него.
Нагромождение углов и линий, одновременно прямых и изогнутых, параллельных и перпендикулярных, движущихся в нескольких направлениях сразу, перерастающих из одной тошнотворно искажённой конфигурации в новую, ещё более исковерканную.
Родимцев до упора затянул на себя тормозной кран — без какого-либо результата. Громада локомотива с прежней скоростью влекла его навстречу зловещей отметке.
А потом отметка поравнялась с кабиной и, с пришедшим, кажется, со всех сторон сразу звуком клокочущего электрического выдоха лес кончился. Деревьев не стало ни по бокам тепловоза, ни впереди по курсу, ни сзади.
Кругом развернулась уходящая к горизонту малахитовая равнина, под идеально гладкой поверхностью которой переливались оттенки зелёного. Где-то глубоко внизу, в многократно отражённом контровом свете проплывали друг под другом чёрные аморфные колоссы. Рельсы шли вперёд — сливаясь в одну блестящую линию, всё дальше в изумрудную дымку под чёрным небом, исполненным чужих звёзд. Вдоль путей, на равных промежутках всё ещё виднелись столбики с репродукторами. Каждый следующий — не похожий на предыдущие, как будто разнесённые на десятки метров кадры анимации, где одна обезображенная форма перерастает в другую. Вот агонизирующая женская фигура, из живота которой вырывается раструб динамика. Вот уже это асимметричный цветок с анатомией подчинённой замыслу, чуждому земной эволюции. Вот крест, перекладины которого вмяты в пространство вопреки зрительной перспективе.
Регламент всё ещё звучит, но голос пляшет как на зажёванной плёнке, просевший по высоте, уже не кажущийся женским.
И сам текст другой. Обрывисто, с грудной хрипотцой, диктор читает имена — Алексей знает, что это имена, хотя ни одно из них он не слышал прежде.
«Ориас. Нега. Самигина. Мурмукс. Кроцелл. Ашмай. Элигос. Дракус. Небирос. Атракс. Мархосиас. Раум».
Родимцев чувствует, как немеет правая рука, сжавшая рукоять давно выдохшегося тормозного крана.
Вдруг он вспоминает про Вячеслава — поворачивается, чтобы посмотреть и, невольно, из его глотки вырывается дрожащий и захлёбывающийся вой. И сам он вжимается в противоположную стену кабины, как можно дальше от того, что оказалось на расстоянии вытянутой руки.
Там — ничто. Довременная пустота не знающая ни тьмы, ни света. Зияющее ничто облечённое в тело, в форму замкнутую и, в то же время, лишённую осязаемых границ, пребывающую в постоянном движении — но недвижимую.
И это чудовищное тело слито с локомотивом, с механизмами и приборами в неразрывное целое, так что нельзя понять, где заканчивается сталь и начинается бездна.
Краем глаза Алексей замечает, как мимо пролетает ещё одна километровая отметка. Символ на ней пылает такой насыщенной злобой, что в одно мгновение затмевает мировой провал на кондукторском месте.
«Саймиште, Нанкин, Барбертон, Эрзинджан, Керестинец, Чоенг Эк», — диктует голос из пепельно-серых динамиков на увитых колючей проволокой бетонных столбах.
И нет уже ни земли, ни неба — есть падение сквозь ржавый, кровоточащий, орущий, распластанный и изнасилованный, сожжённый и изувеченный, замороженный и расколотый, разорванный в клочья и заживо сшитый провал.
Без времени. Без пространства. Без меры.