— Михалыч. Я остаться хочу. Неважно кем, неважно как — но я ведь по-другому не смогу. Выть буду… но не смогу.
Михалыч посмотрел на Алексея каким-то другим, новым, тёплым и грустным взглядом. Вздохнул. Потом кивнул:
— Не сможешь.
Потом ещё помолчал. Потом продолжил.
— Ты вот что, пиши заявление, я тебе скажу какое — поедешь в Громкий. Был ты в Громком? Вот обязательно тебе надо там побывать. Тебе теперь везде дорога будет, в такие места, о которых ты и думать не мог. Давай, дорогой мой, всё хорошо будет. Отлично будет всё.
— А здесь?
— А здесь, раз уж ты встал, давай-ка помогай принимать технику.
И они пошли, сквозь косые рассветные лучи, по примятой росной траве. И, другие люди — те, что были всё время рядом, тоже пошли. Толстыми кабелями соединяли машины. Вкручивали в землю растопыренные лапы аутригеров. Тянули к диспетчерской и дросселю паутины временных линий. Сверяли показания датчиков с пухлыми расчётными таблицами — и снова переподключали, перенастраивали и перепроверяли.
И откуда-то сверху — откуда глядят лишь безмолвные птицы и безучастные боги — они, должно быть, походили на огромный, пребывающий в постоянных метаморфозах символ, тревожный и радостный одновременно.