Я поехал обратно в Лос-Анджелес, пошел в кино, где сидел один, потом катался, до часа или типа того, сидел в закусочной на Сансете, пил кофе, докурил сигареты, пока точка не закрылась. Потом поехал домой, позвонила Блер. Я сказал ей, что буду скучать; может быть, когда вернусь, все устроится. Она сказала: «Может быть», а потом, что помнит тот вечер в Диснейленде. На следующей неделе я уехал в Нью-Гэмпшир и не разговаривал с ней четыре месяца.
До отъезда я встретился с Блер за ланчем. Она сидит на террасе «Старого Света» на Сансете, ждет меня. На ней темные очки, она потягивает белое вино, которое, вероятно, взяла по поддельному документу. А может, официант даже не спросил документа, думаю я, входя в дверь. Я говорю хозяйке, что я с девушкой, сидящей на террасе. Она сидит в одиночестве, подставляет голову ветерку и на мгновение кажется такой уверенной, мужественной, что мне завидно. Она не видит: я подхожу сзади и целую ее в щеку. Улыбаясь, она оборачивается, опускает очки, от нее пахнет вином, помадой, духами, я сажусь, листаю меню. Отложив меню, смотрю на проезжающие машины, начиная думать, что, может быть, это ошибка.
– Удивительно, что ты пришел, – говорит она.
– Почему? Я же сказал, что приду.
– Да, сказал, – бормочет она. – Где ты был?
– Завтракал с отцом.
– Должно быть, мило.
Интересно, она язвит?
– Да, – неуверенно говорю я. Закуриваю.
– Чем ты еще занимался?
– А тебе зачем?
– Ну ладно, не заводись. Я просто хочу поговорить.
– Ну говори. – Жмурюсь от табачного дыма, попавшего в глаза.
– Слушай. – Она потягивает вино. – Расскажи, как прошел уик-энд.
Я вздыхаю, на самом деле пораженный тем, что могу вспомнить немного.
– Я не помню. Ничего.
– А-а.
Я беру меню, снова откладываю, не открывая.
– Итак, ты на самом деле возвращаешься в колледж, – говорит она.
– Похоже на то. Здесь ничего нет.
– Не знаю. Я долго здесь прожила. «Похоже, что я был здесь вечно».
Я тихо стучу ногой по перилам террасы, не обращая на нее внимания. Это ошибка. Неожиданно, глядя на меня, она снимает «Уэйфэреры».
– Клей, ты когда-нибудь меня любил?
Я изучаю афишу, говорю, мол, не расслышал, что она сказала.
– Я спросила: ты когда-нибудь любил меня?
На террасе солнце бьет мне в глаза; ослепший на мгновение, я вижу себя очень ясно. Я вспоминаю первый раз, когда мы занимались любовью в доме в Палм-Спрингс, ее загорелое, мокрое тело на прохладной белой простыне.
– Не делай этого, Блер, – говорю я.
– Скажи мне.
Я молчу.
– Слишком сложный вопрос?
Я смотрю на нее в упор.
– Да или нет?
– Зачем?
– Черт возьми, Клей, – вздыхает она.
– Да, пожалуй, наверно.
– Не лги мне.
– Да что ты, блин, хочешь услышать?!
– Просто ответь мне, – говорит она, уже громче.
– Нет. – Я почти ору. – Никогда. – Едва не начинаю смеяться.
Она, задерживая дыхание, цедит:
– Спасибо. Вот все, что я хотела знать. – Потягивает вино.
– А ты когда-нибудь меня любила? – спрашиваю я в ответ, хотя сейчас мне все равно.
Она медлит.
– Я думала об этом. Да, любила. То есть на самом деле любила. Какое-то время все было очень хорошо. Ты был добрым. – Она смотрит в пол, продолжает: – Но... тебя словно не было. Черт, да что за бессмыслица. – Она замолкает.
Я смотрю на нее, жду продолжения, смотрю на афишу. «Исчезни здесь».
– Не знаю, как другие, с которыми я была, может, их тоже... но, по крайней мере, они пытались.
Я перебираю меню, откладываю сигарету.
– Ты даже не пытался. Другие хоть делали попытки, а ты... для тебя это было как китайская грамота. – Снова прикладывается к вину. – Тебя словно не было. Иногда мне было тебя жалко, но потом мне стало трудно тебя жалеть. Ты очень хороший мальчик, Клей, но это так.
Я смотрю, как машины проезжают по Сансету.
– Трудно жалеть того, кому все равно.
– Да? – спрашиваю я.
– Ну что тебе не все равно? Что тебе нравится?
– Ничего. Мне ничего не нравится, – говорю я.
– Я когда-нибудь что-нибудь для тебя значила, Клей?
Я молчу, опять смотрю на меню.
– Я когда-нибудь что-нибудь для тебя значила? – снова спрашивает она.
– Я не хочу, чтобы кто-то для меня что-то значил. Так только хуже, одно лишнее беспокойство. Когда ничего не волнует, не так больно.
– А ты для меня кое-что значил.
Я молчу.
Она снимает темные очки, потом произносит:
– Увидимся, Клей.
Поднимается.
– Куда ты? – Внезапно мне не хочется оставлять Блер здесь. Мне почти хочется взять ее с собой.
– Я должна кое с кем встретиться.
– А как же мы?
– Как же мы?
Она стоит секунду в ожидании. Я продолжаю смотреть на афишу, пока та не начинает расплываться, а когда восстанавливается четкость, вижу, как машина Блер выскальзывает с парковки, теряясь в суете движения на Сансете. Подходит официант, спрашивает:
– Все в порядке, сэр?
Я поднимаю глаза, надеваю темные очки и пытаюсь улыбнуться:
– Да.
Блер звонит мне в ночь перед отъездом.
– Не уезжай, – говорит она.
– Это всего лишь на пару месяцев.
– Это долго.
– Всегда будет лето.
– Это долго.
– Я вернусь. Это не так уж долго.
– К черту, Клей.
– Ты должна мне поверить.
– Я не верю.
– Ты должна.
– Ты врешь.
– Нет, не вру.
До отъезда я читаю статью в «Эл-эй мэгэзин» об улице под названием Сьерра-Бонита в Голливуде. Улица, по которой я ездил много раз. Статья рассказывает, что люди, ездившие по улице, видели привидения – призраки Дикого Запада. Я читаю о призраках индейцев, одетых лишь в набедренные повязки, скачущих на лошадях, о том, как человеку в открытое окно бросили томагавк, исчезнувший через секунду. Пожилая чета рассказала, что индеец появился у них в гостиной на Сьерра-Бонита, бормоча заклинания. Человек врезался в пальму, увидев перед собой крытый фургон, заставивший его свернуть.
Когда я уехал, в комнате мало что осталось: пара книжек, телевизор, стереосистема, матрас, плакат с Элвисом Костелло – глаза все так же устремлены в окно; обувная коробка с фотографиями Блер в шкафу. Плакат с видами Калифорнии, который я приколол к стене. Одна из кнопок отвалилась, и плакат, старый, потертый в середине, висел криво.
В ту ночь я поехал в каньон Топанга, встал неподалеку от старого заброшенного парка отдыха, пусто и тихо лежащего одиноко в долине. Я слышал, как ветер гудит в каньоне. Легонько скрипело чертово колесо. Завывали койоты. На теплом ветру хлопал тент. Пора было возвращаться. Я слишком долго был дома.
В Лос-Анджелесе я слышал песню одной местной группы. Песня называлась «Лос-Анджелес», слова и образы были такими жесткими и горькими, что песня отдавалась в моей голове многие дни. Образы, как я позже узнал, были личными, никто из моих знакомых подобного не испытал. Образы людей, доведенных до безумия тем, что они живут в городе. Образы родителей, столь жадных и неполноценных, что они пожирают собственных детей. Образы подростков, моих сверстников, поднявших глаза от асфальта и ослепленных солнцем. Эти образы остались со мной после того, как я уехал. Столь дикие и зловещие, что много времени спустя они казались единственной точкой соприкосновения с городом. После того, как я уехал.