— Они не пройдут, — глухо выдавил из себя Но Пасаран.
— Они — это кто?
— Они — это они. Но пасаран!
— Ну-ну. Интересненько, интересненько. Но пасаран. А дальше, дальше? Вооруженное восстание?
— Почему восстание? Революция.
— Вот как! Молодец, малец. А это как?
— Просто.
— Просто, значит. Простенько. Значит, простенько. Свержение государственного строя. А для начала захватить власть в городе. Так ведь?
— Так. Все так. Но не совсем. Совсем не так, — сказал Но Пасаран и заплакал.
— Ну чего ты плачешь, мой хороший, слезы льешь. Как не так? Давай вместе разберемся.
— Просто не так, — повторил Но Пасаран, плача. Всем телом чувствуя неотвратимость чего-то жуткого. Чувствуя страшную тяжесть, давление на это тело, его наготу. Наготу, хотя он был одет. И во все чистое, белое. Вечером только, всего несколько часов назад, он мылся с мылом. В бочке, согретой солнцем, летней водой. Мать дала ему чистую сорочку и исподники. — Но пасаран. Но пасаран, словно его заклинило на этих двух словах, бесконечно тянул Но Пасаран.
— Хватит тарабарщины. Будем называть вещи своими именами, мой юный друг. Как тебя зовут?
— Янка, Яночка — хотела броситься к нему мать, до этого безучастно сидевшая в темном углу под образами, как богородица, сложив руки.
— Молчать. Сидеть! — остановили ее усы. — Так где у тебя оружие?
— Нету у меня никакого оружия, — потащил на себя дерюжку Но Пасаран. Он, кажется, и не плакал уже. Его корчило и било.
Усатый оставил Но Пасарана, внезапно потеряв к нему всякий интерес, словно никогда не подходил к нему, ничего не говорил и не спрашивал. Подошел к отцу. Тот сидел возле матери на деревянной скамье, похожей на канапу со спинкой из брусков, сбитых крест-накрест. Скамья была широкая, в две доски, видимо еще дореволюционная. Доски желтые, до костяного блеска отполированные поколениями Данилюков, что сменяли одно за одним на этой скамье, В окно меж лопаток отцу смотрел переспелый подсолнечник, сверху уже вылущенный воробьями и синицами, хотя мать и повязала его марлей, берегла на семена. И сейчас казалось, что это человек, старуха в сером платочке незагоревшим белым лбом припала к оконному стеклу. С неба, помогая лампе, светила в окно такая же, как и вчера, полная луна.
В избе все было перевернуто вверх ногами. Все со своих привычных мест прочь — на просмотр подсолнечнику и луне. На досмотр чужим людям, которые были сейчас здесь. Шарили по всем углам и под печью. Двое вжимались в табуретки, притулив их к косякам по обе стороны дверей.
— Где оружие? Тебе лучше сдать его добровольно, — обратился усатый к отцу
— Берите, пишите: сдаю добровольно. Я давно уже вам сдал добровольно. Вот мое оружие, — голос отца был лишен каких-либо красок, тусклый, как сусальная позолота на иконе. И сам он учернел лицом, в темной сорочке и штанах был похож на омертвелое, истертое древнее дерево иконы. — Вот мое оружие, — отец водрузил на стол того же темного иконного дерева два огромных кулака. — От своего отца получил, сыну передам по наследству
— Не валяйте ваньку. Не вы первый, не вы последний. У всех находили и у вас найдем.
— Нету, нету у нас никакого оружия, — застонала, забилась в углу под иконами мать, обретая голос. — Данила, будь мужчиной, скажи им.
— Найдем, не волнуйтесь так, гражданочка. Будьте уверены, все равно найдем. Но пасаран!
Оружие нашли. Обе винтовки. Старую кавалерийскую шашку. Все десять шашек тола. А сверх того, штык-тесак от немецкого автомата и трехгранный штык от русской винтовки. Немецким штыком щепали лучину, русским — притыкали двери в хлеву. А еще нашли артиллерийский, снарядный порох, гибкий и длинный, будто лоза. Человек в штатском, нашедший его, поглядывая на Но Пасарана, довольно похлопывал себя пучком того пороха, как лозовыми прутьями, по белой ладони. А пистолета отыскать не смогли. Усатый, когда нес из сарая русский штык, мимоходом скрутил голову подсолнечнику И все время, пока находились они в избе, щелкал семечки. Классно щелкал, только лузга во все стороны летела.
Отца забрали и увезли. На прощание он уже со ступенек черного «воронка», заглянув в железную тьму машины, повернулся и успел крикнуть:
— Яночка! Заберешь утром, Яночка, мой инструмент на работе.
Отец Но Пасарана был плотником. И все, марсиане и городские, и жители окрестных деревень, люто завидовали его инструменту
Только Но Пасаран ни утром, ни вечером того дня и все последующие дни и годы за тем инструментом не пошел. Не пошел он по отцовской дороге в плотники. Поступил стрелочником на железную дорогу Стрелочником и закончил свой путь.