Ездили мы прятаться от авианалетов и в Москву, в метро на станцию "Курская". Это наша родная станция и линия. По ней после войны мы добирались до Большого на генеральные репетиции "для пап и мам", фактически — на премьеры новых постановок: поезд тронется, и отсчитываешь сто фонариков под землей. И вот она, станция с бронзовыми скульптурами — "Площадь революции", приехали. А в войну метро сохраняло нам жизнь. Подземка — сильнейшее детское впечатление. Наверное, даже не впечатление, а потрясение. Сужу об этом по косвенным признакам — по снам, которые сопровождают меня с детства по жизни. В этих снах, всегда неблагополучные ощущения страха и непреодолимости ситуаций, образующихся в метро: то я не могу встать на эскалатор из-за крутизны штольни и проваливаюсь в нее, то не могу попасть на эскалатор из-за какой-нибудь преграды: или это непреодолимый барьер, или доска, под которую надо подлезть — и никак не получается, то переходы тупиковые, с глухой стеной, без выхода, то вагоны без стен, открытые платформы, то еще ка-кая-нибудь чертовщина — проснешься, втянешь воздух в испуге — слава тебе Господи, только сон, а не кошмар жизни.
Я, наверное, крепко испугался глубины и крутизны эскалатора при первом знакомстве с метро, возможно, и завалился на ступеньках, пытаясь, как многие дети, занять горизонтальное положение относительно перил, а не ступенек (это я наблюдал не раз), и увидел я, очевидно, глубину эскалаторной штольни в каком-то таком дурном и невероятном ракурсе, что мысленно полетел туда камнем и дух захватило, и страх от потери опоры въелся под корку навсегда. И вот являются в снах фантастические картины, в которых я падаю в бездну и перила выскальзывают из рук…
Рельсы в метро застилались деревянными щитами — на платформе и в зале места всем не хватало. Мы спускались на эти щиты по деревянным приставным лесенкам и устраивались табором. Детям стелили постельки и укладывали нас баиньки. Но какие там баиньки, когда столько всего вокруг да еще пугающая и манящая черная дыра тоннеля. И запах метро, запах, который никогда ни с чем не спутаешь.
Убежищем по всем ночам
метро служило москвичам.
И в нем детишки-крошки
спасались от бомбежки.
Тепло там, сухо и светло.
Для нас убежище — метро.
И деревянные щиты
положены на рельсы.
поспать на щит ложись-ка ты,
под одеяльцем грейся.
Я на подстилку лег ничком,
стучу в подушку кулачком -
Напал бронхит и кашель.
А враг мне и не страшен.
И теплым сладким молочком
меня поит из фляжки
дежурная в фуражке.
Сладкое молочко — это суфле, заменитель молока, подслащенная сахарином жидкость кремового цвета, назначенная нам войной взамен натурального продукта.
* * *
Как-то отъезжали в очередной раз из дому на ночь. Солнце малиновым шаром, как торец болванки на прокатном стане, зависло над горизонтом. Я оглянулся на дом, на улицу, на завод. В высоких окнах корпусов живым огнем полыхал отраженный кровавый солнечный свет. "Пожар! Пожар! — закричал я. — Война горит!"
СИРОТСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Почти все отцы из восьми домов нашего переулка сразу были призваны в действующую армию. Только в нашем доме остались отец и братья Хлебниковы — дядя Ваня работал в аппарате ЦК ВКП(б), дядя Леша — партийный деятель метрополитена. А третий их брат из дома напротив, Генки Хлебникова отец, ушел воевать. Вслед за ним отправился и приятель отца, начальник станции Реутово (или Никольское?) Ивановский. Жену и троих пацанов оставил: Костю, ровесника моей сестры Лиды, и Леньку, моего одногодка. Третий его сын, Юрка, родился через полгода после начала войны. Из каждого дома ушли солдаты: Козлов, отец троих детей, Редовкин, Дубковский и другие. С войны никто не вернулся. Никто.
ОБЕЛИСК НА ЛАДОНИ
Детства дымные годы…
Взрывы в тысячи жал.
В мертвых окнах завода
Бил закатный пожар.
Ночью яркие стрелы
Между звезд вперехлест.
В парусиновках белых
Наблюдательный пост.
Обрывается нитка
Недосказанных слов.
Навсегда за калитку
Десять бритых голов.
Кинул за спину "тулку"
Твой отец у ворот.
Через год в переулке
Будет много сирот.
На растопку заборы -
Первый сорт, не дрова.
И одни разговоры:
— Ох, Москва, как Москва?
— Разве ж силу удержишь?