Много позже, мне тогда было лет 14, мы снова собрались в Моршанске на летние каникулы. Каждое утро — гурьбой на рыбалку. До конца нашей улицы пройдешь — и ты на высоком берегу Цны, спускайся, переходи по мосту, дальше — за гидростанцию, за суконную фабрику — и там наше стойбище, весь день купаемся, загораем, ловим рыбу, варим на обед уху…
И каждый раз по пути на реку минуем руины церкви, порушенной в войну. Взорвали храм, пытались оторвать народ от Бога, но черное действо взрыва дало откатную волну на долгие годы, помогая людям торить свою дорогу к храму. Всякий раз, минуя груду святых обломков, мы вспоминали, что здесь стояла церковь. Толчок памяти — первый шаг к Богу. Да хоть убери все и разровняй, закатай асфальтом — память останется. И внуку скажет мой ровесник: вот здесь стояла красавица-церковь… И ее взорвали. Зачем? — спросит внук. Не ведают люди, что творят. Нет у них в душе Бога.
И домой — снова мимо святого места. А вечером во дворе мы строим совместно песенный храм из наших голосов, который невозможно ни спалить, ни взорвать. Раз воздвигнутый, он стоит, сияя куполами, в памяти моего сердца. Володька со своим могучим профессиональным басом, Лида — у нее поставленное в вокальных кружках контральто. Приехал гостивший у своих теток голосистый и озорной ленинградец Слава Колчин, который учился в войну с Валентином и Виталием в строительном техникуме.
В углу двора, между кирпичной школьной стеной-забором и дощатой стеной Настиного сарая, за кустом сирени стоял стол из неструганых досок и лавочки перед ним, все врытые в землю. На него ставила тетя Настя здоровенный таз с окрошкой из домашнего кваса. И сверху в нее огурчик с грядки натрет на терочке — аромат! И высыпает на стол из чугуна отварную картошку в мундирах. Горяченькую. А мы из куста выдернем бутылку вина — и тоже на стол. Соли горкой возле себя насыплешь, очистишь картофелину, макнешь в соль и — в рот, откусишь и туда же из деревянной ложки зачерпнутую в общей миске порцию окрошки душистой отправишь, это после глотка портвейна — благодать! Руя, тебе еще рано баловаться вином! Цыц! А потом несем из дома гитары и мандолину, Слава свой аккордеон достанет — и пошла песня:
Без любви и цветы сиротливо цветут.
Без любви и мечты не зовут, не поют.
Где любовь — там мечта соловьем пропоет.
Где любовь — красота пышным цветом цветет…
Настоящий оркестр, настоящий хор, настоящий концерт! Нежный, высокий голос сестры, мягкий тенор Валентина, крепкий бас Володи, низами рокочет Виталий, сладко поет ленинградец, я встреваю ломким неустоявшимся баритончиком… Мне бы поостеречься, помалкивать в то лето, дать связкам окрепнуть, но (какая там мутация!) я надрываюсь, срываю голос. Не в отца, знать. А он к нашим вокальным экзерсисам относился скептически: мне Бог дал голос, а вам — никому.
А песня идет, идет, поднимается вверх, отталкивается от школьной стены и улетает на улицу. Идут люди, останавливаются, слушают нас. Кончилась песня. За воротами аплодисменты и крики: еще! Из куста сирени достается припрятанная от тетки Насти очередная бутылочка с винцом. Распита и пошла военная тематика:
Серая, суконная,
Родиной дареная.
Разве может взять тебя
Пуля иль шрапнель?
Против сердца воина
Не бывать пробоинам.
Грудь украсит орденом
Серая шинель!
Пою, и мерещится, что вот все мы, здесь сидящие — солдаты, что и мы воевали, сидели в окопах и ходили в атаки на врага.
Ты пропахла порохом.
Но храню я дорого
Боевую спутницу
Фронтовых идей.
В ночь сырую длинную
Служишь ты периною,
Согреваешь ласково,
Серая шинель.
Песня завораживает самих певцов. Словно они шагают в шинелях серых, из моршанского сукна пошитых, молодые и бравые, все в орденах.
Вот вернусь с победою,
Выпью, пообедаю.
Мать постелит в горнице
Чистую постель.
Со слезами гордости
В лучший угол горницы
Мать повесит бережно
Серую шинель!
Уже связок не хватает на вторую часть куплета, голос мой звенит, срывается и вместе с песней улетает высоко-высоко, к моршанским звездам. Ах, как сладко на сердце! Поем до рассвета. Тетя Настя слушает, стоя на крыльце, поставив локти на перила и положив на ладони свою седую головку. Мама сидит рядом на ступеньках. У нее на коленях ерзает маленький Сашка, младший мой брат, последыш. С другого, со своего крыльца за нами наблюдает тетя Дуня. В паузах кричит нам: ребяты, идитя спать, поздно уже, хватит на ночь греховодничать. Завтра рано не вставать! А на рыбалку? А вы на речку-то за фабрикой не ходитя! А что, теть Дунь? Там анчутки и фиёпы! схватют еще вас, всех перетаскают. Какие фиёпы?…пугается десятилетний Женька. Анчутки и фиёпы! настойчиво утверждает тетка Дуня и поджимает губы, но остается слушать.
Пение перемежается воспоминаниями о годах военных, моршанских. Доходит дело и до выступления на радио осенью сорок первого. Я заиграл, смотрю на Вальку, чувствую, мы невпопад начали, не то поем… Смеется Виталий…
Я сижу на лавочке, прислонившись плечом к теплой шершавой стене сарая. Ночь. Уже и дрема наваливается. Валентин-то и сотоварищи — уже народ взрослый, крепкий. После техникума — учительский институт, был такой в Моршанске, готовил кадры для семилеток, потом он с Виталием и Андреем Дюжевым доучивались в Тамбовском педагогическом. И вот сидят педагоги, наперебой вспоминают, смеются, перебирают струны инструментов. А я там, в прошлом, пробился сквозь дрему к тарелке репродуктора:…Исполняет хор Большого театра Союза ССР… Вот сейчас, небось, Иван Павлович там поет. Слышишь, Юрочка, твой отец в этом хоре…
Пришел Валентин из радиоузла, выслушал поздравления. А давайте Ивана Павловича послушаем? — предлагает Маруся Локтева, — Валь, заведи. Извлекается из-под фикуса патефон, ставится на стол. Валентин копается в пластинках. Вот достал одну с темно-синей этикеткой. Поставил. Крутит осторожно ручку патефона, боясь свернуть пружину. Потом пускает пластинку, берется за адаптер. Тупая иголка рвет звуковую дорожку, патефон начинает шипеть… И вдруг в его нутре заиграл оркестр мелодию "Раскинулось море широко". Из патефона сначала зазвучал сипловатый голос Утесова. Потом его сменил тенор:… Он напился воды, воды опресненной, нечистой. Дверь топки привычным толчком отворил, услышал он речь машиниста… И тут вступил мощный сочный бас, перекрывая шипение иглы. Это пел отец: